Они молчали. Сын копался ложечкой в залитом алым сиропом шарике.

– Выходит… Мой отец ты… Больше некому. Так все говорят… Поэтому я и приехал посмотреть на тебя.

– Ну… и как? – у Коньшина перехватило горло. Он с трудом выдавил из себя вопрос.

Мальчик подумал.

– Еще не знаю. Но ты мне пока не противен.

Петр Кириллович невольно усмехнулся.

– Я был в твоем представлении чудовищем?

– Я… думал, ты… оборванный, небритый… а в кармане бутылка… И что ты спишь на земле, у магазина… Как у нас там один…

Таня постаралась, как могла.

– Но все-таки пришел.

– Я должен был посмотреть сам…

– Ты уезжаешь завтра?

– Да. Я только на два дня.

– Я живу рядом с Останкино… Ты переночуешь у меня?

Коньшин замер. Он увидел, как мальчик вздрогнул от его слов.

– Ты боишься?

– Я буду с ребятами. Мы все вместе в гостинице «Юность». Со всей страны…

– Чего ты боишься?

Мальчик замялся.

– Ты боишься, что я не один?

– Да.

– Я один. Но это решим потом. Тебе хочется… какую-нибудь редкую книгу?

– Что? – Глаза подростка вспыхнули. – Книгу…

– Ну да. Старую книгу. Какой-нибудь словарь.

Мальчик колебался. Его лицо горело.

– А у тебя есть? – вырвалось у него.

– Купим в букинистическом…

– Но это очень дорого…

– Я не знаю, куда девать деньги. Поехали, мы выберем самую редкую.

– Прямо сейчас?

– А чего ж.

Они вышли из кафе, Коньшин взял такси, и они объехали несколько букинистических магазинов. В четвертом магазине нашли что надо. Редкий старый словарь.

Мальчик вдруг сник. Лицо его стало почти несчастным.

– Мать все равно отберет. Она сразу догадается, что это ты купил.

– Ничего, – успокоил сына Коньшин. – Я напишу ей письмо Возьму все на себя. Скажу, что сам разыскал тебя в гостинице и насильно всучил тебе этот словарь.

Мальчик благодарно сжал ему руку.

– Ты настоящий друг, – сказал он.

Остаток дня они провели дома у Петра Кирилловича. Валентин-Илья был поражен чистотой и уютом квартиры. Видно, он думал, что Петр Кириллович живет в логове какого-нибудь нечистоплотного зверя. Коньшин приготовил сыну царский обед, в том числе и рыбу-капитана, потом постелил мальчику на своей кровати а сам спал на диване. На телефонные звонки Коньшин не отвечал, боясь разговором нарушить крепкий сон мальчика.

Утром они простились.

– Зови меня Ильей, – сказал мальчик, пожимая руку Петру Кирилловичу. – Можно я приеду к тебе в августе? Ты мне понравился. Скажи, бывает так, что человек сразу и хороший и плохой?

– Может, – сказал Петр Кириллович. – Но хорошего у него должно быть больше.

– Ты, наверное, такой?

– Жду тебя в августе. Мы с тобой куда-нибудь поедем. Куда бы ты хотел? На море?

– Не… Я там был в прошлом году. Очень жарко и много людей. Можно поехать на Камчатку?

– Конечно. Мы обязательно поедем с тобой на Камчатку.

Он проводил сына вечером на вокзал.

– Я взял на записи третье место, – сказал мальчик радостно. – Любая поездка по стране. Я попросил Камчатку. Мы поедем на мои деньги.

– Вот и прекрасно… – улыбнулся Коньшин.

– Но при одном условии, – добавил сын. – Ты должен стать моим отцом. Согласен?

– Мы этот вопрос обязательно решим, – сказал Петр Кириллович грустно. – Ты только быстрей вырастай…

– Ладно, – сын засмеялся. – Я каждый день буду есть овсяную кашу. И буду расти, как лошадь. Знаешь, как быстро растут лошади…

Коньшин шел за вагоном, пока не кончился перрон.

А через неделю он получил письмо от Тани. Бывшая жена писала, что он, Коньшин, каким был подлецом, таким и остался. Он не сдержал своего слова и попытался перетянуть Валентина на свою сторону. Но из этого ничего не вышло. Мальчик получил о нем, Коньшине, дополнительную, всю до конца информацию, в том числе и про зеленую девицу, и преисполнился к нему, Коньшину, глубоким отвращением. Он едет на все лето в лагерь, а словарь порезал овечьими ножницами. Заканчивалось письмо угрозой: если он не прекратит «домогательств чужого ребенка», она напишет директору института и в редакцию газеты «Комсомольская правда». Пусть все знают, что из себя представляет заместитель заведующего лабораторией.

Письмо было резким. Слишком резким. И по этой резкости Коньшин понял, что насчет овечьих ножниц – неправда. Не сын, а она сама порезала овечьими ножницами старинный словарь.

Коньшин долго ждал письма от сына, но оно так и не пришло. Наверно, Илья не хотел, чтобы мать писала директору института и в газету «Комсомольская правда».

Для Петра Кирилловича все исчезло: и краски, и звуки, и запахи. Все, кроме маленького мирка возле его лица. Этот мирок включал в себя две огромные серые луны, которые закрыли и небо, и лес, и близкую высокую траву; их дыхание смешалось. От нее пахло вином и полынью.

– Ты жевала полынь?

– Да…

– Ты любишь полынь?

– Да… Пахнет детством.

– Охочусь теперь я.

– Они твои.

Он дотянулся губами до серого мира, в которых трепетали и полынный косогор, и дымок костра из сухих коровьих шлепанцев, и планирующие на восходящих потоках сухого, горячего, густого воздуха черные коршуны, высматривающие с огромной высоты лежащие на степных камнях-метеоритах, которые откололись от звезд, зеленые якорьки ящериц.

И бегущая по косогору девчонка с косичками, почти не видными из-за ромашек, девчонка, обмотанная потрепанным белым флагом разбитого войска… Девчонка бежит к нему сквозь время…

Дыхание все ближе. Петр Кириллович уже не знал где его дыхание, а где девушки. Они дышали одной спрессованной непонятной субстанцией, не существующей в природе.

– Сегодня у нас свадьба, – ее губы так близки, что он чувствует тепло ее лица и тонкие уколы разрядов, слетающих с волосков щек и губ.

– Под кустом… – шепнул он.

Она подхватила.