Какой собачий бред пришел ему в голову! И он морочил голову людям на собрании, презирая директора, который терпеливо пытался разъяснить ему, щенку, прописные истины, вместо того чтобы дать ему просто-напросто пинка под зад. Петр Кириллович даже покраснел от стыда.

Он стал пятиться к дверям, но Испанский Гранд уже заметил его, кивнул: мол, подождите.

Вдруг разговор прекратился одновременно по двум трубкам, и представитель устало спросил:

– Вы ко мне? Я помню вас. Вы очень интересно выступали на собрании… ваша фамилия, кажется, Кашкин?

– Коньшин.

– Точно. Коньшин. Я вас слушаю.

– Я, собственно… – пробормотал Петр Кириллович. – Шел мимо… просто так…

Испанский Гранд устало улыбнулся.

– Мимо нас просто так не ходят. Что, зажимают после выступления? Не бойся, в обиду не дадим. Я уж не помню, в чем суть твоего предложения, но в памяти осело, что в нем есть рациональное зерно.

– Никакого зерна нет… Так… бред…

– У меня насчет этого память тренированная. Раз я сказал, что есть рациональное зерно, значит, есть. А зернами зря разбрасываться нельзя.

За спиной Испанского Гранда зазвонил зеленый телефон. Тот сразу встрепенулся.

– Извините. Вызывают. Садитесь за мой стол и пишите. – Представитель сунул Коньшину пачку бумаги: – Положите потом вот в эту папку. Но быстрого ответа не ждите. На носу отчет, а потом я уезжаю на картошку.

Испанский Гранд, вершитель множества дел и человеческих судеб, уезжал на картошку! Ко всему прочему еще и картошка… И он обязан еще помнить его фамилию. Коньшин послушно, почти машинально сел на предложенный стул и принялся писать.

Закончил он часа через полтора. Петр Кириллович хотел дождаться Испанского Гранда, но так и не дождался.

Вечером того же дня неожиданно в его холостяцкую однокомнатную квартиру приехал завлаб, старичок профессор Игнат Карпович Фанн, который забрал Коньшина к себе из Покровского. Он только что вернулся из командировки с Севера, и от него еще пахло снегом, хвоей и белыми медведями. Коньшину даже показалось, что на бороде у Игната Карловича серебрился иней и что он еще не отошел от лютых сибирских морозов.

Словно подтверждая эту догадку, Игнат Карлович потер руки и, хотя на улице стояла жара, сказал:

– Что-то стало холодать.

Петр Кириллович полез в холодильник за бутылкой водки, но профессор остановил его движением руки:

– Я, дружок, привык к спирту.

– Спирта нет, – смущенно сказал Коньшин.

– Тогда, дружок, как говорят в тайге, за неимением спирта – чаю. Ведро чаю заменяет стакан спирта.

Игнат Карлович действительно выпил два чайника чая, но не согрелся. Прихлебывая чай и потирая руки, Фанн говорил:

– Ты не представляешь, дружок, как ты огорчил меня. Не мог дождаться меня.

– Вас не было два месяца, а мне так осточертела эта бесцельная жизнь… Видимость дела…

Профессор покачал головой и потер лапки-ручки.

– Это хорошо, дружок, что ты болеешь за весь институт, но ты забыл про себя. Про то, что тебе предстоит защита диссертации.

– Если это самоцель, то я…

– Это не самоцель, дружок, а, увы, суровая необходимость. Мне уже рассказали про твое выступление. В твоем предложении, дружок, есть рациональное зерно. – («Опять это «рациональное зерно».) – Ты думаешь, так легко выселить институт из столицы? И все охотно откажутся от столичной прописки?

– Если прописка – самоцель…

– Пока у многих – самоцель. Может, дружок, и не стоит связываться с пропиской? И с квартирой не стоит, по-моему, связываться, дружок. Вокруг Москвы земли много, а за час на электричке ой как далеко можно уехать, дружок. Короче, этим делом надо заниматься. Как говорят, обкатать и пробивать. Кто будет пробивать? Сам Папаша? Ему и сейчас неплохо, зачем на старости лет лезть в сомнительную историю? Мне? Я стар и болен, дружок. Тут нужны молодые зубы, дружок. У тебя они есть. А самое главное – ты бескорыстен. Тебя волнует лишь идея. Значит, тебе и пробивать, дружок. И вот представь себе, что ты написал докладную записку в вышестоящие инстанции и она пошла гулять. – («Она уже пошла гулять».) – В инстанциях, дружок, поверь моему опыту, прежде всего смотрят на подпись. Кто подписал записку, озаглавленную «Некоторые соображения по поводу повышения эффективности деятельности института»? – («Вот дьявол, почти угадал название!») – Аспирант Коньшин. Ах, аспирант… А обсуждались ли «некоторые соображения» на ученом совете? Нет. Ах, нет. Так что вы морочите нам головы бредом какого-то сопливого мальчишки? Другое дело, если «Соображения» подписаны: «Заведующий лабораторией кандидат технических наук Коньшин». А еще лучше: «Профессор Коньшин». Вот так-то, дружок.

– Значит, вы предлагаете отступление?

– Да, отступление. Но отступление временное, по тактическим соображениям, дружок.

– А потом у меня выпадут зубы.

Игнат Карлович рассмеялся:

– Молодец. Хорошо поддел старика, дружок. Нет, зубы у тебя не выпадут. Сейчас профессура помолодела. Сплошь и рядом профессорам по сорок лет. Да, возможно, со временем ты остынешь к своему предложению. Даже наверняка остынешь. Ну и что? Зато появятся другие идеи, еще более интересные. Зато в борьбу за них – а ты по натуре боец, искатель нового, дружок, – ты вступишь вооруженным до зубов. Ибо в наши дни, дружок, не щит и меч решают споры, а диссертации и должности. Твой щит – диссертация, твой меч – должность заведующего лабораторией.

Я уже был у Папаши. Поручился за тебя головой, что ты будешь впредь вести себя разумно. Так что ходить тебе к нему и просить извинения нет никакой необходимости. Я спас твою гордость, дружок.

Профессор допил чай, надел меховую безрукавку, которую носил всегда, в любую жару, и ушел, оставив после себя запах снега, хвои и шкуры белого медведя.

Итак, за день уже второй человек предлагает ему, Коньшину, отказаться от своего предложения, исходя из самых добрых побуждений. Для блага его же, Коньшина.

И тогда он поехал к единственному человеку, который его целиком и полностью поддерживал, к Димке Свиридову.

Было уже около десяти вечера. На звонок вышла маленькая старушка в потрепанном халате с королем пик в руках.

– Мне надо поговорить с Димой, – сказал Коньшин.

– Они спят, – сказала старушка уважительно. Петр Кириллович повернулся, чтобы уйти, но в это время раздался низкий рыкающий голос:

– Маманя, ко мне?

Дверь раскрылась, и в проеме замаячила бледная опухшая физиономия Димки Свиридова в длинных футбольных трусах.

– А-а, это ты, старик, – зевнул он. – Заходи. Молодец, что явился. С самого вечера подыхаю от скуки. Уж и спал, и в футбол с пацанами во дворе гонял, и со старушками в карты резался – продул семь копеек, – а скука, старик, как зараза, не отстает. Ты, случайно, с собой бутылку не захватил? Жаль.

Комната Димки Свиридова представляла из себя свалку самых неожиданных вещей, начиная от новенького телескопа и кончая сломанной крышкой унитаза. Впрочем, другой комнаты и не должно быть у такого человека, как Димка Свиридов.

Димке уже было под сорок лет. Он начал лысеть, отрастил небольшое брюшко, но продолжал оставаться в аспирантах, хотя и преждевременное облысение, и небольшое брюшко – признаки начинающего, довольного жизнью кандидата наук. В институте Свиридова звали Вечным аспирантом, Аспирантом на выданье, Засидевшимся аспирантом, и еще много обидного напридумывали в этом же духе.

Защититься Димке мешал необузданный, хаотичный характер. Вечный аспирант вел беспорядочный образ жизни, попадал в какие-то сомнительные истории, дерзил начальству и охотно участвовал в шумных студенческих пирушках.

Сам же Засидевшийся аспирант никакой вины за собой не чувствовал. Во всем он винил плохую организацию работы в институте. Поэтому выступлением Коньшина на собрании Димка был просто восхищен. Сразу же после собрания Вечный аспирант «умыкнул» Коньшина в какую-то забегаловку, расцеловал, заказал коньяку, шампанского, на пять рублей жареной хамсы, и они просидели до самого закрытия забегаловки.