– Открывай, Боря!.. Я с радостью обниму своего друга с зеленой планеты!.. – восторженно и громогласно заявил Лилякин.

Борис с силой распахнул дверь и замер. В проеме, в плаще, с сеткой картофеля в руках стояла сердитая жена Лилякина. Только вот беда; не успев как следует всмотреться в ночного гостя, полусонный хозяин с восторгом воскликнул:

– Это ты, мой «Зеленый дракон!.. Входи, трехглавый!..

Грузная сетка, космическим метеоритом влетевшая в проем двери, картофельным дождем осыпала Лилякина уже ничуть не сомневавшегося в том, что перед ним стоят не друзья с планеты Иолан, а приехавшая на последней электричке, жена.

Собирая раскатившиеся по полу клубни и слушая в свой адрес неблагопристойные слова несущиеся без знаков препинания, и пауз, друзья силились, но еще долго не могли осмыслить непонятную, и обидную выходку жены Лилякина, в ответ на столь невинное приветствие ночного гостя.

А ведь он прилетал к ним, но об этом жене не расскажешь…

Может быть для кого-то день и зарождался с ранней зорьки, а вот у Собольки он, еще не завершившись, начался сразу же, после заката солнца. В разгар летних каникул дни становились насыщеннее, потому и казались длинною в год. Ведь столько можно было успеть сделать, что ни с одним, скучным и коротким, зимним днем сравнивать было бы глупо. Однако случались и летом серые будни; тогда время тянулось, не оставляя в памяти следа. Этот новый день от того может и проявился еще с вечера, что никак не смог бы вместить в себя все то, что было судьбой намечено. Но счастливого Собольку мысли такого рода мало интересовали; шло себе время и шло, ни торопить, ни оттягивать его бег он был не в силах. Потому и не занимал свободную от учебы голову подобными, непривычными его характеру, вещами.

Соболька изнывал от скуки, а тут, на тебе: подошва у башмака отвалилась. И не где-нибудь, а в сельском клубе, на вечернем сеансе. Фильм был, как никогда скучным и, едва удерживая себя на стуле, Соболька принялся за починку. Однако подобная работа оказалась ему вовсе не по силам; его толстые, неуклюжие пальцы, совсем не гнулись и уколовшись острым, сапожным гвоздем, он бросил эту затею. Фильм подходил к концу и стоило мелькнуть на экране последнему кадру, как народ суетливо ринулся к выходу. Соболька, пропуская всех вперед, остался сидеть на скрипучем стуле; ведь в толчее, башмак, а с ним и нога могли пострадать еще больше. Не хватало, ненароком, и вовсе без подошвы остаться, а идти до дома по темным, сельским проулкам предстояло еще долго.

Убедившись, что в зрительном зале никого не осталось, он с укором взглянул на старый башмак и окончательно понял: чинить его вдрызг разваленные формы бесполезно. Оскалившись тремя, чудом выжившими, кривыми гвоздями наружу, он стал совсем непригоден. Разочарованный хозяин так и оставил его стоять на клубном стуле, словно бы в отместку ленивому киномеханику, за столь неинтересное кино…

На улицах темень, да щекотливый звон неспящих сверчков. Деваться некуда; едва прихрамывая, на босую ногу, побрел таки Соболька в одиночестве домой. Бывают же ночи; ни звездочки тебе, ни луны, а о фонарях на столбах и вовсе речь заводить глупо. Редко они светили в поселке и недолго… Шел себе Соболька, осторожно ступая, и думал о возможности приобретения новых сандалий; ведь целое лето впереди, а босому бегать по колдобинам разбитых дорог и вовсе не к лицу. Мамка у него одна работала, а отца он и в глаза не видел; может даже и видел, но не помнил. Словом, денег в семье – от получки, до получки. Старший брат давно вырос и уехал куда-то на Север, «за длинным рублем», как водилось говорить в народе. Только вот от этого «длинного рубля», в памяти одни слова и остались. Помнил, что брат называл рубль «длинным», а насколько, он так и не узнал…

Соболькой, его друзья, да приятели звали; так как-то повелось в ребячьих, незамысловатых отношениях. К каждому липло свое; к одному прозвище, ловко придуманное каким-нибудь остряком, над другим потешались, забавы ради, на смех поднимали; так, без злобы, шутя, однако продолжая всегда считать страдальца «своим в доску». К нему же, кличка прилепилась из-за неуклюжих пальцев на руках. Они, ну почти совсем, не сгибаясь в суставах, походили на негнущиеся сучья сухого дерева, по пять на каждой руке. Может такого рода атавизм наблюдался и на пальцах ног, но тут никто не проверял – нужды не было. Кто-то из ребят, шутя сравнил гибкость тела пушного соболя, проворного зверька, снующего по норам и дуплам в лесу, с окаменелостью пальцев приятеля, не способных проникнуть хотя бы в собственное ухо или нос. Такое ехидное сравнение и породило липкое прозвище, от которого просто невозможно было отвязаться.

Так вот, следуя домой известной каждому дорогой, неожиданно, где-то в просматривавшемся приближении, среди кромешной тьмы проулка, едва высветилось странное, с виду белое, неподвижное пятно. Оно походило чем-то на скомканную, бесхозно брошенную газету, ее обрывки или клочки. Пятно лежало у изгороди и казалось ничем не мешало идущему мимо него путнику. Однако Собольке, не весть по какой причине, отчего-то, захотелось пнуть этот едва различимый обрывок. Подойдя ближе и напрочь забыв о своей босой ноге, он с силой подцепил валявшийся клок бумаги.

Газета взревела телячьим голосом и с шумом, вскочив на быстрые ноги, стуча копытами, исчезла в темноте пугающего пространства. Соболька окаменел от неожиданности, ощущая как по всему телу стремглав проползли мураши; их было не меньше стаи, населявшей целый муравейник. Однако босая нога, выдержав удар о тело дремавшего в тиши бычка, от чего-то так и замерла в позе футболиста стремящегося пробить по мячу. Виновник черно-белого, окраса, в мгновение исчез, а темная ночь вдруг стала еще страшней. Она спешно погнала босого и хромающего на одну ногу Собольку к дому, где начавшийся с вечера новый день, сулил закончиться и дать хоть малую передышку перед началом грядущего.

Утром болели не пальцы, а пятка: «К чему бы это?» – подумал Соболька, словно предчувствуя начало нового, наполненного кознями, дня. Нет, сегодня он никуда не пойдет, у него нет сандалий и ноет стопа ноги. Мать же обещала купить ему новые сандале только завтра, когда ей не нужно будет идти на работу и они вместе отправятся в магазин. Оно конечно, как говорится, на голу ногу всякий башмак впору, но вопрос еще; найдутся ли подходящие, а то до Райцентра так же далеко, как и до выходных. Хотелось думать, что день наверняка станет удачливей своего вчерашнего начала. Соболька знал; покупка непременно состоится, но ведь это будет только завтра, а сегодня вот-вот за ним зайдут ребята и отказать им в столь увлекательном походе на озеро, что за селом раскинулось, он будет просто не в силах.

Так и случилось: «Мы ведь тебе не по колдобинам дороги на босу ногу прыгать предлагаем, а на велосипедах. И до озера быстрее доберемся и педали; крути себе да крути – заботы нет. Пошли!..» – уговаривали друзья. Противиться было глупо и не свойственно его характеру, а старый Соболькин велосипед был в полном порядке и поэтому совсем скоро, дружной ватагой, приятели уже мчались к озеру, мелькая спицами колес.

А когда плотная группа велосипедистов в аккурат пронеслась, поднимая клубы пыли, мимо крайнего дома старухи Куделихи, ее верный, раскормленный пес, заслышав приближающийся с улицы шум, не выдержал и рванул за промелькнувшей колонной следом, заливаясь при этом громким, несмолкающим лаем. Ну было бы кому лаять? Ростом пять вершков, а гонора собачьего на солидного кобеля добрать норовил. Однако его, так называемый, собачий комплекс был тут совсем ни при чем. Беда в другом; страсть как любил этот малявка за ноги прохожих цепляться, да ни чем-нибудь, а клыками острыми. Тут, брат, ноги до самого руля или рамы задирай, только так и спасешься…

«Полундра!.. Собака слева!..» – раздался чей-то предупредительный крик. Кортеж велосипедистов, усиливая темп, помчался с еще большей скоростью. Но улучил таки алчный пес момент и вцепился в пятку одному из мальчишек, уж больно она соблазняла не свойственной, редкостной белизной. Все бы может ничего, но этим самым неудачником Соболька оказался. Пожалел он тогда, что башмак свой старый в клубе на стуле оставил; вот пригодился бы сейчас!..