Леша вдруг перестал ухмыляться и посерьезнел.

– Но опять предупреждаю – на меня особо не рассчитывай. В смысле чего серьезного, Мань. Не увлекайся… ситуацией. Не заводись. Чтоб потом не огорчаться… и локти себе не кусать. Занят я, Мань – я тебе уже говорил – женат. – Леша неожиданно зло прищурился, отвернулся и какое-то время смотрел в окно. – Семья, Мань. Сын, и все дела.

– Да мне плевать!.. Ты…

Взглянув на Маню, Леша опять заухмылялся.

– А ты у нас, Мань – женщина культурная… такая вся из себя, интеллигентная, в редакции работаешь… сказки вон даже сочиняешь – по ночам. А по ночам, Мань, бабы – в твоем возрасте – совсем другим занимаются. Уж больно ты у нас, Мань… трепетная, и по всему – малоопытная… в таких делах, – мягко заметил Леша. – Хотя и глаза у тебя – ух ты!.. – совсем… разные, – неожиданно несколько отвлекся он от основной темы. – Вы ж все, – хмыкнул он снисходительно, вернувшись к прежнему, – и опытные даже – прилипчивые да привязчивые… не отцепишься никак… иной раз… А что я – я ж только временно могу, Мань, и… для удовольствия… приласкать, приголубить. А ты – втянешься, потом плакать будешь, переживать… Подумай сперва сама, Мань… тебе это нужно? Жалко мне тебя, Мань, – завздыхал Леша сочувственно. – Тебе надо что-то… серьезное искать – а это не ко мне, Марусь…

«Вот гад. Наглая морда! Нет, ну это беспредел… какой-то!»

Маня неожиданно успокоилась.

«Нажрался торта, и тут же стал наглеть по новой. И хамить.»

Нет, она долго терпела – видит Бог! Но всему есть предел. Все. Хватит. Давно пора спустить на землю этого «плейбоя на отдыхе»!

Излишне, кстати, затянувшемся отдыхе.

Маня решилась.

«Ну, погоди, я тебе сейчас все скажу, Леша»!

И начала хамить сама.

– Спасибо, конечно, тебе, Леш за… теплые слова и за… заботу. Не ожидала прямо от тебя… такой тонкости… чувств. Но ты сильно-то, Леш, не переживай за меня. Не убивайся так. Нет к этому оснований – особенно у тебя, Леш, поверь мне!..

– Мань, ты не права… Ты…

– Я, Леш, – твердо перебила на сей раз его Маня, – позволю себе кое-что тебе напомнить. И объяснить. Исключительно из человеколюбия и хорошего отношения к тебе – чтоб ты так не страдал – из-за меня. И не мучался, – достаточно высокопарно и назидательно начала Маня. – Милый Лешенька, целые, долгие две недели я мыла тебе, помимо прочего, причинные места – и спереди и сзади. Вытирала… попу и промывала. Везде залазила – во все места. Выносила за тобой… горшки. Как «мать Тереза». – Маня сделала паузу, красноречиво уставившись на «плейбоя» за тортом – тот сидел с безмятежным видом и постукивал по столу чайной ложечкой, которая, в его ручище, напоминала скорее игрушечную, из детского набора. – Такой расклад, Леш – надеюсь, ты сам понимаешь, а мужик умный и тертый!.. – мало способствует… романтическим чувствам.

– Мань…

– То есть. – совсем не способствует, Леш, прямо скажем!.. Тут не до романтики. Скорее – наоборот. Согласись, Леш – довольно трудно влюбиться… после… Короче, нереально, Леш – в принципе.

– Мань…

– Так что, Леш – успокойся. Расслабься. И не волнуйся за меня… насчет себя.

Расставив, таким образом, все точки над «i» – раз и навсегда, Маня сочла тему исчерпанной и разговор законченным. Она встала и спокойно начала собирать со стола посуду.

– И опять скажу – вот ты какая, Мань!.. Безжалостная. И бездушная. Вот оно, Мань – твое истинное лицо. А как же на фронте, Мань, а? – подал совершенно неожиданную реплику «плейбой на отдыхе».

– Что?!.. – Маня, которая, придерживая подбородком, понесла посуду на веранду, чуть ее не рассыпала.

Стало ясно – смутить или сбить этого «кабана» дело тухлое. Безнадежное. Любая попытка обречена на провал. Бесполезно и пробовать.

– На войне, говорю, Мань… Ты там ничего не уронила?

Маня на веранде с грохотом сгрузила чашки и тарелки, ловя их практически на лету.

– Медсестрички на фронте, Мань, после боя, тащили на себе раненных бойцов – или то, что от них оставалось – в любом виде, Мань!.. – лечили-выхаживали, мыли-обмывали, с суднами бегали, слезами их раны обливали. Горючими, Мань, бабьими слезами, и все – от любви.

Маня принесла влажную тряпку, смахнула крошки и стала оттирать клеенку.

– Да. От любви. Влюблялись страшно, и замуж за них, родимых, стремились изо всех своих женских сил. За этих бойцов, в смысле – или за то, что от них, от бойцов, оставалось после боя. Без рук, без ног, Мань, культя так культя!.. Вот так-то, Мань. А ты говоришь!..

Завершив свою нравоучительную тираду, Леша пафосно вздохнул и услужливо приподнял свою тарелочку, чтобы Маня могла под ней протереть. Тарелочку, с последним, очень маленьким куском торта, Леша заботливо припас, оставив при себе. Когда Маня собирала со стола посуду, он, как бы машинально, по забывчивости, крутил тарелочку, на самом деле, цепко ее придерживая. Маня, отследив этот нехитрый маневр, вздохнула и тарелку оставила – не стала настаивать.

– А вот ты, Мань – совсем другая, – как ни в чем не бывало разливался «раненый боец». – Не такая, как они – те бабы фронтовые. Резкая ты, Мань. Не родная какая-то. Нежнее надо как-то, Мань, и… сговорчивее – я тебе на это уже намекал, Маняш… Как ежик, колючки выставишь и… А все почему? – стукнул он вдруг кулаком по столу – тарелка подпрыгнула. Леша ее аккуратно поправил.

Маня, с тряпкой в руке, вздрогнула от неожиданности и открыла было рот – она опять начала неудержимо, как чайник, закипать от Лешиных пошлых и хамских поучений, достал он ее! – но сказать ничего не успела – «раненый боец» ее опередил:

– Почему, спрашиваю, а, Мань? – прогремел он. – Мужика тебе надо, Мань, – выдержав «риторическую» паузу, брякнул Леша. – И как можно быстрее. Пропадаешь ты зазря – на глазах, Мань. Жалко тебя. Ты ж вся в комплексах, Маняш… – Леша деликатно вздохнул. – А ты не тушуйся, Мань… Ничего страшного. Конечно, с твоей комплекцией, так сказать… фигурой это назвать, извини, Мань – язык не поворачивается… быстро замуж не выйдешь, но… Есть любители, я тебе уже говорил. Попадаются, Мань. Не теряй надежду.

Леша, засидевшись, встал и всласть потянулся всем своим могучим телом – вспыхнув золотом, перекатилась цепь на дюжей шее.

Маня закрыла открытый рот, так и не успев ничего сказать, распрямилась и пошарила глазами по комнате.

Мощно потянувшись и опустив на Маню глаза, Леша, всегда легко читающий Манины мысли, вдруг юркнул на соседний, низкий стул, и пригнувшись, весьма оперативно спрятался за высокой коробкой от торта, стоявшей на столе.

И правильно сделал.

Маня, зайдясь от бешенства, лихорадочно озирала комнату в поисках подходящего тяжелого предмета.

– Вот, Мань, видишь – на людей уже кидаешься. Совсем озверела, – опасливо зашептал Леша из-за коробки. – Я уж прям боюсь… тебя…

– Ты вот сейчас метнешь, Мань… – пригнулся Леша еще ниже за коробку, – в меня… чем-нибудь тяжелым… и что самое смешное – можешь попасть. Несмотря на свою неуклюжесть. Известно же – силы, при определенных обстоятельствах – удваиваются. А в твоем непростом случае, не обижайся, Мань – удесятеряются… учитывая еще твой боевой настрой, и… – Леша осторожно выглянул из-за коробки – глаза Мани метали молнии, – … разошлась-то как… К Верке что ли приревновала… – бормотал себе под нос вышеозначенный «жеребец», проворно опускаясь и заныривая ниже уровня стола.

– Да-а-а-а, Мань – плохи твои дела… – тихой, сочувственной хрипотцой тянул он оттуда, – тебе б сейчас какого-никакого, хоть с культей – любого, Мань… Вон оно, как тебя разбирает-то…

Маня перестала водить глазами по комнате и тяжело задышала, пытаясь взять себя в руки, чтобы окончательно не уронить себя перед этим дураком.

Фигляром и клоуном.

Пошляком и хамом.

«Раненый боец» – надо отдать ему должное! – прекрасно устроился. С удивительной ловкостью, максимально комфортно и прочно расположился «в прифронтовом госпитале», то есть, у Мани на голове, и, свесив ножки, болтал ими в свое удовольствие.