– Ладно, попробую поговорить с Гаделькаримом. Правда, сейчас у него очень мало времени. Садыков болен, и вся кафедра урологии лежит на Чалдаеве…

– Очень вас прошу, Абузар Гиреевич, – настаивал Янгура, – я и сам знаю, что у него дел по горло. Но иногда можно ради коллеги на время и отложить другие дела. Мы, татарские интеллигенты, слабо поддерживаем друг друга. Прискорбно, но надо признаться: говорим громкие слова о товариществе, о дружбе, а на поверку – мало у нас профессионального коллективизма, в результате – мы поотстали в сравнении с интеллигенцией других народов Союза, я бы сказал – значительно поотстали. Когда-то у нас учились, перенимали наш опыт среднеазиатские деятели науки, а теперь они сами далёко ушли вперёд. Они горят ярким пламенем, а мы…

Абузар Гиреевич замахал руками:

– Не горячитесь, Фазылджан. В горячке человек может потерять чувство меры.

– Я не горячусь, Абузар Гиреевич, просто иногда обидно бывает…

– Я тоже татарин, – продолжал профессор, – но не могу считать себя отставшим или жаловаться на недостаточное внимание. Моей деятельности дают широкий простор.

– Не берите себя в пример, Абузар Гиреевич. Вы – человек с мировым именем. Вас хорошо знает и зарубежная медицина. Таких, как вы, у нас можно по пальцам пересчитать. Вам давно бы звание академика присвоить…

– Хватит об этом, – решительно сказал профессор Тагиров.

Янгура встал и, сунув руки в карманы, прошёлся по кабинету. Вдруг остановился перед попавшейся на глаза фотографией.

– Простите, кто это? Кем она вам доводится? Я ещё не встречал среди татарских девушек таких красавиц.

– Значит, плохо смотрите, – подкольнул профессор.

Янгура промолчал, продолжая разглядывать портрет в овальной рамке.

– Эту карточку я ни на что не обменяю, Фазылджан, – пошутил Абузар Гиреевич. – Это одна из лучших моих учениц – Гульшагида.

– Вы чувствительно раните, Абузар Гиреевич. Но я не сержусь, мы старые друзья… Значит, эта девушка врач?

– Да!

– Вон как… С таким лицом ей можно бы стать киноактрисой. Сияла бы звездой первой величины… Где она работает?

– В деревне.

– Значит, совсем пропала! – в отчаянии сказал Янгура.

– Сама она несколько иного мнения.

– Наверно, не подаёт виду из-за самолюбия. За кого она там выйдет замуж? В лучшем случае – за учителя или агронома…

– Она, кажется, уже была замужем… Если не ошибаюсь, именно за агрономом.

– Вот видите!

Янгура неожиданно стал прощаться. Уже в дверях спросил:

– Что же вы решили насчёт той юной дикарки, которую мне показывали?

– Решили лечить.

– Эксперимент?

– И да, и нет.

– А… того, краснолобого?

– Он уже выздоравливает.

– Вон как!

На следующий день Абузар Гиреевич, выполняя просьбу Янгуры, позвонил Чалдаеву, однако не застал его, – сказали, что он на операции. Профессор попросил, чтобы Чалдаев связался с ним, когда освободится.

Гаделькарим Абдуллович позвонил домой Тагирову только вечером. Трубку взяла Фатихаттай. Насмешливо поджав губы, она сообщила Абузару Гиреевичу:

– «Бадьянов сад» зовёт к телефону.

Профессор тоже усмехнулся, снял очки и вышел в прихожую. Он сразу понял, о ком идёт речь. В компании, в гостях, Чалдаев, когда подвыпьет, всегда затягивает эту песню. У него нет ни голоса, ни слуха. Но какую бы песню ни начинали другие, он, никого не слушая, неизменно заводит свой «Бадьянов сад». Потом, незаметно для себя, сворачивает на «Баламишкин» и заканчивает «Айхайлюком»[7].

Они быстро договорились. Чалдаев пообещал, что по дороге домой зайдёт и возьмёт рукопись.

Положив трубку, Абузар Гиреевич заглянул в кухню, и, смеясь, сказал Фатихаттай:

– Гаделькарим сейчас ест пельмени у свояченицы, когда зайдёт к нам, наверное, захочет выпить чайку.

– Э, стану я готовить самовар из-за гостя, который пьёт не больше одной чашки! – фыркнула своенравная Фатихаттай. – Хватит того, что чайник подогрею.

Мадина-ханум тем временем с тётей Аксюшей сидели в гостиной на диване, вели тихую женскую беседу. Профессор подсел к ним.

Все дни тётя Аксюша проводит в больнице, у Галины Петровны, а вечера коротает в беседах с Мадиной-ханум или помогает хозяйничать Фатихаттай, а иногда рукодельничает.

– Вот я рассказываю, – повернулась тётя Аксюша к профессору, – до чего Галинушка была рада, когда Мадина Идрисовна и Фатихаттай навестили её. Как она хвалила мне их угощения! Говорит, таких вкусных вещей она в жизни не пробовала. Всё удивлялась, как замечательно готовят татарки.

– Эх, дорогая Аксинья Алексеевна, – вздохнул профессор, – что бы мы ни сделали для Галины Петровны, и я, и моя семья в неоплатном долгу перед ней, да и перед вами. Я и теперь поражаюсь, когда думаю о величии и доброте человеческого сердца. Горжусь, и плакать хочется.

– Не надо, Абузар Гиреевич, слёз и так было немало пролито за войну. О другом будем говорить… Нынче после обеда, смотрю, моя Галинушка повеселела, улыбается. «Видно, говорит, жизнь моя ещё не кончилась». Оказывается, вчера вы долго с ней беседовали. «Многое, говорит, вспомнили мы с Абузаром Гиреевичем, и он ободрил меня, надежду подал…»

– Нам есть что вспомнить с Галиной Петровной, – заговорил профессор. – Однажды в лесу она угостила меня замечательной гречневой кашей. Наши партизаны отбили у противника целый воз гречихи. Кашу мы запивали ромом, тоже трофейным. Великолепнейшим ямайским ромом! Оказывается, наши разведчики подбили машину немецкого генерала и вместе с генералом притащили целый ящик рома… А вот ещё был случай… Как-то я стирал свою рубашку. Галина Петровна, оказывается, следила за мной и вдруг как захохочет! Отобрала у меня рубаху и сама принялась стирать. Выходит, и стирать надо умеючи!

Профессор многозначительно гмыкнул несколько раз и покачал головой. Вдруг обратился к жене:

– Родная, совсем забыл тебе сказать – Галина Петровна очень любит липовый мёд. Да ей и полезно. Пожалуйста, постарайтесь завтра купить – ну, на рынке, что ли… – И опять перебил себя: – Аксинья Алексеевна, вас больше не беспокоит этот соглядатай – ну, тот, что вынюхивал, на каком основании вы так часто бываете в больнице?

– Нет, нет, теперь никто не тревожит меня.

Тем временем заявился хирург Гаделькарим Чалдаев. Основная работа у него в железнодорожной клинике, и потому на нём путейская шинель с латунными пуговицами, на голове – форменная фуражка. На его маленькой фигуре шинель кажется очень длинной. Видно, недавно он был в парикмахерской – волосы коротко подстрижены, только надо лбом оставлен чуб.

– Сынок Гаделькарим, – встретила его в прихожей Фатихаттай, – неужели тебе, доктору, так уж обязательно носить эту долгополую чёрную шинель? Неужто не можешь заработать себе на хорошее пальто?

– Половину заработка, Фатихаттай, мне приходится отдавать квартирной хозяйке, а другую половину тратим на дрова и провизию.

– Когда же тебе дадут квартиру? Теперь ведь много строят жилых домов.

– Наш дом ещё без крыши, Фатихаттай.

– А ты будь похитрее. Дитя не плачет – мать не разумеет.

– Плакал бы, да слёзы не текут. А за притворство меня в детстве секли крапивой – на всю жизнь отучили.

– Ну, если не хочешь врать, найди другие пути. Те, кто выдают квартиры, тоже небось хворают. Не сами, так жёны болеют. На свете нет женщины без хвори. Так напрямик и скажи: «Дашь квартиру – буду лечить, не дашь – отваливай». Другие-то давно уж переселились в казённые квартиры. Ты думаешь, им за красивые глазки дают?

– Не знаю.

– Вот поэтому и мёрзнешь, как воробей в худом гнезде, да ещё деньги платишь.

– Пока не мёрзну, у меня пальто на лисьем меху… Хозяин-то что поделывает? Как себя чувствует Мадина-апа?

– Да что-то прихварывает. У нас тоже холодно. Ни одна батарея толком не греет. Заходи, пожалуйста.

В больших комнатах каменного дома действительно было холодно. Все сидели в меховых безрукавках. Даже за чайным столом не сняли телогреек.