– Трудно, Газинур, говорить спокойно о тех, кто лежит здесь, в этих могилах, – сказал Гали-абзы, показывая рукой на зелёные холмики. – Как живые, стоят они перед моими глазами, беззаветные солдаты революции.

Газинур почувствовал, что горло Гали-абзы сдавили спазмы и он с трудом овладевает собой. Не раз приходилось юноше слышать от стариков, что время рассеивает тягчайшее горе, притупляет остроту боли, оставляя лишь грусть воспоминаний. Да, верно, ошибались старики. Не может, видно, забыть Гали-абзы своих боевых товарищей.

– Так-то, Газинур, – заговорил наконец Гали-абзы. – И в Бугульме, как и всюду, установление советской власти не далось без борьбы. Пришлось драться и против внутренних врагов, и против интервентов. Организованный англо-американскими империалистами мятеж чехословацких офицеров, белые банды Колчака… дважды заливали они кровью Бугульму. Потом кулаки… в самой Бугульме и в окрестностях… Все, кто лежит здесь, все они, – показал Гали-абзы на обложенные зелёным дёрном могилы вокруг памятника, – жертвы их кровавых дел.

Рассказывая, Гали-абзы вышел из ограды, сел в тарантас.

Подъехали к райкому. Напротив райкома, в городском саду, стоял другой памятник. Туда-то и повёл Гали-абзы Газинура.

Там, под большим серым камнем с изображением красной звезды на одной стороне и якоря на другой, были погребены члены Бугульминского ревкома Петровская и Просвиркин, и вместе с ними – неизвестный матрос.

– Я хорошо знал товарищей Петровскую и Просвиркина, – Гали-абзы положил руку на плечо юноши. – Работал под их началом. Они были настоящие люди, жизни своей не пожалели для народа. Иначе и нельзя, Газинур. Люди с заячьей душонкой никогда не побеждают. Борцу за революцию нужно иметь сердце горного орла.

…Как сейчас стоит у меня перед глазами и матрос. Он появился в Бугульме в самое трудное время. Как удалось ему прорваться через вражеское кольцо, плотно охватившее тогда Бугульму, этого я не знаю. В ревкоме готовились к последнему бою. В это время он и ввалился, волоча за собой пулемёт. Молодой, здоровущий. По поясу гранаты, пулемётные ленты через плечо, на голове бескозырка. «Я от Ленина, – сказал он, улыбаясь. – Разрешите встать на вахту за советскую власть». И стал прилаживать свой пулемёт у окна. На улице уже поднялась стрельба…

Но пали они не в этом бою. Это произошло на глухом разъезде между станциями Ютаза и Туймаза. Окружённые многочисленными врагами, они отбивались до последнего патрона, до последней гранаты. Уже пала бесстрашная коммунистка Петровская, уже истекал кровью Просвиркин. Матрос выхватил из рук погибшего товарища винтовку и бросился в штыки. Только когда он рухнул, обессилев от ран, враги смогли подойти к нему…

Газинура захватил рассказ Гали-абзы. Все они – и Просвиркин, и Петровская, и неизвестный матрос, и другие безымянные герои – казались ему в эту минуту дороже отца и матери, дороже жизни. Дороже, роднее стал и Гали-абзы, в нём Газинур видел теперь живого героя Гражданской войны.

Гали-абзы помолчал несколько минут и добавил:

– Если придётся тебе с оружием в руках отстаивать честь родины, вспомни об этих людях, Газинур.

– Всегда буду помнить, Гали-абзы, – тихо, как самое заветное, произнёс юноша.

У основания памятника лежал тяжёлый ствол старинной пушки. Много лет тому назад пугачёвское войско стояло лагерем в горах возле Бугульмы. С тех пор и хранится здесь ствол этой чугунной, стрелявшей ядрами пушки.

– Испокон веков народ боролся за своё освобождение, Газинур, – продолжал Гали-абзы, присев на скамейку неподалёку от памятника. – Вся история человечества – это история борьбы за свободу. Этого тоже никогда не забывай, Газинур.

Ночью, возвращаясь домой, Газинур не мог оторваться мыслями от того, что услышал от Гали-абзы. А так как у него была привычка изливать все свои думы и переживания в песне, он почти всю дорогу пел. Пел он о батырах, которые презрели смерть ради счастья народа. К удивлению Газинура, протяжные напевы старинных песен зазвучали на этот раз необычно бодро и горячо.

Подъезжая к колхозу, Газинур запел о своём колючем цветочке, о своей дикой розе – любимой Миннури, сердцем чуя, что она уже здесь, в деревне, и ждёт его. В городе он дважды приходил к дому, где она жила, но оба раза дверь оказалась на замке.

Тарантас въехал на конный двор. Распрягая лошадь, Газинур оживлённо переговаривался с вышедшим навстречу старшим конюхом Сабиром-бабаем. Весёлые прибаутки, казалось, сами слетали с его языка. Взяв Чаптара за повод, он отвёл его в сторону. Конь потоптался, обнюхал землю и повалился на спину. Когда, досыта навалявшись, конь встал и отряхнулся, Газинур тщательно обтёр его рукавицей, почистил и отвёл в конюшню.

– Спокойной ночи, дружок Чаптар, – сказал он, набив кормушку душистым сеном, и, прежде чем уйти, любовно провёл ладонью по гладкой, лоснящейся шее коня.

Во дворе Сабир-бабай, пыхтя, подталкивал тарантас к навесу. Газинур поспешил к нему на помощь.

Установив тарантас под навесом, Газинур с Сабиром-бабаем уселись рядышком на пороге амбара.

Сабир-бабай, несмотря на летнее время, был в малахае и шубе: любят тепло старые кости. Этот невысокий старик с круглой седой бородой, побывавший в своё время на солдатской службе, а потом измеривший вдоль и поперёк российские просторы в поисках заработка, знал много удивительных вещей. Газинур любил слушать его. «Сабир-бабай, расскажи о своей службе на Карпатах…», «Сабир-бабай, а как вы отказались стрелять в рабочих…» – просил он старика. И, чуть приоткрыв свои по-детски пухлые, полные губы, ночи напролёт слушал солдатскую повесть о далёких, даже летом покрытых снегом Карпатских горах, о солдатах «мятежного» полка, присланных для усмирения восставших рабочих и отказавшихся стрелять в своих братьев.

– Так-то, Газинур, сынок! Много перенёс на своём веку Сабир-бабай. В России, похоже, нет места, где бы он не побывал, не найдётся такой реки, откуда бы он не испил водицы, – заканчивал обычно старик.

И, погрузившись каждый в свои думы, оба долго молча курили.

Но сегодня разговор пошёл совсем о другом.

– Как, Газинур, благополучно довёз Ахмет-Гали? – спросил старик.

– Довёз – лучше не надо, Сабир-бабай. Как на машине… – Газинур улыбнулся, блеснув в темноте ровными белыми зубами, и восторженно воскликнул: – Золотой человек наш Гали-абзы!

– Что верно, то верно, – согласился старик. – Много полезного сделал Ахмет-Гали для района и для нашего колхоза. Это он организовал наш колхоз и название ему хорошее нашёл. Ахмет-Гали – человек партии… большой человек, Газинур.

– Вот и я тоже хочу сказать, Сабир-бабай, – подхватил Газинур, – что большой он человек… Я даже не знал, какой большой, хотя вырос у него на глазах, и считал, что всё о нём знаю. Куда там!

И взволнованный Газинур рассказал старику, как Гали-абзы гнал на тачанке польских панов, рассказал о безногом пулемётчике, о матросе, приехавшем от Ленина.

Сабир-бабай украдкой взглянул на Газинура и ласково усмехнулся. Вот что значит молодое сердце! Всё-то горячит его…

– Понимаешь, Сабир-бабай, – мечтательно сказал Газинур, – какие замечательные есть люди на свете! – И с восторженным удивлением добавил: – Подумаешь – и диву даёшься: откуда такие берутся?

Некоторое время оба молчали. Мимо них, оставляя тонкий блестящий след, проносились светлячки. Гудели майские жуки. Тёмное небо изредка прорезали падающие звёзды.

– Сабир-бабай, а ты Хакимовых знал, помнишь? – спросил неожиданно Газинур.

– Хакимовых? Это каких?.. Бугульминских миллионеров, что ли? Очень хорошо знал. И внукам, и правнукам накажу не забывать их…

Старик поднял в возбуждении руку. Пальцы его были искривлены от долгой тяжёлой работы, и казалось, эта скрюченная рука поднялась, чтобы задушить кого-то. Не будь так темно, Газинур увидел бы, как исказили лицо старика мучительные воспоминания.

– Настоящие пауки были, высасывали нашу кровь. – Старик сказал это совсем тихим голосом, но в голосе его и сейчас слышалась былая боль. – Русские, чуваши, марийцы, татары из окрестных деревень гнули на них спину от темна до темна. Вся Бугульма была в их руках. Что хотели, то и делали. Для них закона не было. Разъезжали с городским головой на тройках. Людей давили. Бывало, только покажутся, а уже издали кричат: «Шапки долой!» Хакимов считался его помощником. Хозяйничали в этих местах ещё помещики Елачич и Шкапский. Эти прибрали к рукам все земли вокруг. Крестьяне работали на них целыми семьями. Твой отец тоже пас скот у Шкапского. Тебя тогда ещё не было…