– Нет спичек? Сходить домой, принести? – с невинным видом предложила она.

Салим понимал, что девушка издевается над ним. Ни за что на свете не пойдёт Миннури за спичками для него. А если и войдёт в дом, обратно уже не вернётся.

– Миннури, – поторопился остановить девушку Салим, голос его задрожал, – мне нужно с тобой поговорить…

– Мамоньки мои, а что же мы делаем сейчас, как не разговариваем?

Вдруг Миннури, совершенно забыв о Салиме, насторожилась.

– Ты кого-то ждёшь? – прошептал Салим.

Миннури не ответила.

Издалека, со стороны колхоза «Алга»[1], послышалась песня. Сначала далёкая, едва слышная, она постепенно приближалась, становилась громче. С холма съезжал в тарантасе одинокий путник. Он пел, весь отдавшись песне, будто хотел излить в ней свою душу. В свободно льющемся напеве звучал страстный горячий порыв.

Миннури, не отрывая рук от садовой решётки, сделала шаг вперёд. Если бы не тень, падавшая от деревьев, Салим мог бы увидеть, каким глубоким внутренним светом засветились её небольшие чёрные глаза, каждая чёрточка её круглого лица. Но, затенённое, лицо Миннури казалось очень серьёзным и даже чуть опечаленным.

Девушка легонько улыбнулась и, словно чтобы лучше слышать, сделала ещё шаг вперёд. Это он… он поёт… Газинур!.. «Нурия» – любимая песня Газинура. Он всегда поёт её полной грудью и так громко, точно хочет, чтобы его услышал весь мир. А сегодня к тому же ещё и заменил в песне имя «Нурия» на «Миннури». Вот сумасшедший!

Салим тоже сразу узнал поющего. В «Красногвардейце», пожалуй, нет человека, кто не распознал бы Газинура по голосу. Он любил петь всегда: и когда шёл на работу, и во время работы, и когда, как сейчас, возвращался домой.

Салим засопел. Ревнивые подозрения, которые давно жгли ему грудь и в течение многих ночей гнали от него сон, вспыхнули с новой силой. А широкая песня, набегавшая волнами с тёмных холмов, разливалась всё неудержимее, звенела со всё более покоряющей страстностью. Казалось, вместе с одиноким путником пели тонувшие в ночном мраке горы, луга, поля, даже звёзды в небе и те пели.

Салим сильно сжал локоть девушки.

Охваченная своими мыслями, Миннури и не заметила этого грубого жеста.

– Теперь мне всё понятно! Ты ждёшь здесь Газинура, Миннури!..

Не скрывая своей радости, девушка ответила с оттенком лукавого озорства:

– А почему бы мне и не ждать его? Раз вас двое, больше будете дорожить мною! – взглянула она на Салима с деланным кокетством. – А то ведь ты совсем перестал любить меня. Каждый вечер, говорят, бегаешь к девушкам «Тигез басу»[3]. Отпусти-ка руку, больно ведь. Эх ты, горе-ухажёр!

Открытая издёвка, прозвучавшая в тоне девушки, и то, что Миннури, опять прислушиваясь к далёкой песне, совершенно забыла о нём, окончательно взорвали Салима. Он не выдержал, схватил девушку за локти и резко повернул к себе, – наброшенный на плечи жакетик Миннури упал на землю.

– Не сдобровать тебе меж двух огней, Миннури! – пригрозил он. И приглушённым голосом добавил: – Смотри, девушка, я не шучу!

Миннури с неожиданной силой вырвалась из рук Салима, нагнулась, подняла жакет и, смерив парня презрительным взглядом, отрезала:

– Если хочешь знать, дядюшка Салимджан, таких горе-огней, как ты, у меня больше десятка!

Обычно быстро терявшийся перед Миннури Салим не захотел на этот раз сдаваться. Часто задышав, он сказал:

– Ну, уж это ты врёшь! Тебе нравится Газинур. – Он помолчал, потом, как утопающий, что хватается за соломинку, добавил: – Не пойму, что тебя привлекает в этом рябом краснобае. И умеет-то он разве что коров пасти. А я как-никак с образованием, на курсах учился. Ветфельдшер…

– Как же, лошадиный доктор! – весело прыснула Миннури.

Сегодняшний день оставил незабываемый след в жизни Газинура. Подобно первому весеннему грому над пробуждающейся от зимней спячки природой, этот день пробудил в его беспокойном сердце стремление к прекрасному героическому. Нельзя не рассказать об этом поподробнее, даже пришлось для этого сделать маленькое отступление.

Недели две назад в колхозе «Красногвардеец» снова появился его первый председатель и организатор Гали-абзы Галиуллин, работавший последнее время в Бугульминском райкоме. Приехал он совсем больной. Много испытаний пришлось на его долю: не один год воевал он на фронтах Гражданской войны; попав, раненый, в плен, изведал, что такое белогвардейские «эшелоны смерти»; во время кулацкого мятежа остервеневшие кулаки, привязав коммуниста Галиуллина к хвосту необъезженной лошади, улюлюкая, проволокли его по деревне. Подорванное здоровье его ухудшалось с каждым годом. И теперь, в ожидании путёвки на курорт, он приехал, по совету врачей, набраться сил в родном колхозе.

Весть о болезни Гали-абзы всполошила всю деревню. Один за другим потянулись к нему колхозники. Первыми пришли, конечно, старики. Жена Гали-абзы, Галима-апа, чернобровая, приветливая, полная женщина, радушно встречала гостей у двери, провожала их в горницу и усаживала за стол, на котором уже шумел самовар.

– Спасибо, сестрица Галима, спасибо, – приговаривал белобородый дед Галяк, опираясь на палку. Он пришёл, как полагается самому старшему, первым. – Мы не чаёвничать пришли. Чай от нас никуда не денется. Много мы его попили, ещё больше будем пить. Мы вот о здоровье Ахмет-Гали пришли справиться. Напугал ведь он нас. Болезнь, она приходит, Галима, пудами, а уходит золотниками. Так-то. Ну, что же, братец Ахмет-Гали, – обратился он к Гали-абзы, который полусидел, прислонившись к белоснежной подушке, – здоровье-то как? Как же ты маху дал?

И без того сухощавое лицо Гали-абзы осунулось ещё больше, орлиный нос заострился. Но мягкие серые глаза смотрели по-прежнему весело, без уныния. Вот и сейчас, отвечая на вопрос старика, Гали-абзы предпочёл горькой жалобе добрую шутку.

– Ну уж это ты зря, дедушка Галяк. С чего это ты взял, будто я собираюсь маху дать? – сказал он, обтирая вспотевшую голову полотенцем.

– Дельно говоришь, Ахмет-Гали, так и надо, – сразу оживился дед и, сев на стул, любезно пододвинутый Галимой, снял широкополую войлочную шляпу, аккуратно пристроил её на своих по-старчески острых коленях. – Духом падать никогда не следует, один шайтан без надежды живёт. У больного человека душа должна быть особенно крепкой. Наши деды говаривали бывало: «От сильного духом хворь сама бежит, у слабого за спиной настороже стоит». К тому же и дни, видишь, какие погожие… Деревенский воздух целебен, и не заметишь, как поправишься.

Дед Галяк как в воду смотрел. Не прошло трёх дней, и колхозники уже увидели Гали-абзы на строительстве маслобойни, возле конюшен, а вечером – на заседании правления. Председатель колхоза Ханафи попытался было уговорить его пойти домой отдохнуть. Куда там! Гали-абзы досидел до конца собрания и дал немало дельных советов.

Наведывались к нему и из Бугульмы, по райкомовским делам. Однажды по дороге в дальние колхозы завернул к Галиуллину секретарь Бугульминского райкома.

– Ну, будь здоров, Гали Галиевич, – сказал он на прощание. – Отдыхай спокойно. Постараемся больше не тревожить тебя. Но вчера из Бугульмы прибыл нарочный: Гали-абзы просили приехать на очередное заседание бюро райкома.

Наутро у белого решётчатого забора перед домом Гали-абзы остановилась запряжённая лошадь. В ту же минуту с накинутым на руку дорожным плащом на крыльце показался Гали-абзы. Он был в тёмно-синей фуражке и такого же цвета гимнастёрке, туго подпоясанной широким кожаным ремнём.