Какое-то время я стоял без движения, – потерянный, обессиленный, словно обескровленный. Комнату без окон, освещенную приглушенным электрическим светом, наполняли предметы, постепенно приобретавшие очертания в моем помутненном сознании, – зрение возвращалось ко мне. Наконец, я различил зеленый абажур на витом шнуре, свисающий из-под сводчатого белого потолка и бросающий свет на круглый стол в центре комнаты; на столе, покрытом таким же зеленым сукном, – граненый графин и стакан, пепельница из толстого стекла и курительная трубка в ней; два стула, придвинутые к столу по противоположным сторонам, а вокруг… Эта комната походила на кабинет путешественника, ученого или писателя: у стен, во весь их рост, располагались книжные шкафы, теснящиеся книгами – от крохотных, до настоящих фолиантов; между шкафами размещались столы с резными столешницами: на одном – громоздились стопки бумаг, журналы и газеты; на другом, самом длинном, ютились граммофон, сверкающий латунной трубой, бобинный магнитофон, телевизор и видеомагнитофон, пластинки, пленки и видеокассеты; третий стол был отведен под старинный телеграфный аппарат, с катушкой ленточной бумаги и клавишами пишущей машинки (там же стоял зажженный ночник в красном абажуре); пространство над этим столом занимали корабельный штурвал и колокол. Над другими столами, на стенах винно-красного цвета, между золочеными подсвечниками с оплывшими свечами, висели картины с морскими сюжетами. По двум противоположным углам комнаты стояли напольный глобус и высокие часы, с раскачивающимся маятником. Густой и пестрый ковер устилал пол этого уютного кабинета. На стене по ту сторону от меня, слева от дверного проема, на полке стояла икона в золоченом окладе с ликом Спасителя, а под ней пламенел огонек лампадки; рядом с иконой висело кадило. И только теперь, в темноте того – другого дверного проема, я увидел фигуру человека: опираясь плечом о дверной косяк, он стоял и смотрел прямо на меня. Встретившись со мной взглядом, он выпрямился и вышел из темноты на свет. С минуту мы стояли, молча разглядывая друг друга. Это был мужчина преклонного возраста: впалые щеки, длинный нос и глубоко посаженные глаза под седыми бровями; его лысину окаймлял нимб из седых волос, переходящий на лицо седыми, аккуратно стриженными усами и бородой; на ногах – начищенные черные туфли, черные, остро отпаренные брюки, на теле – белоснежная рубашка с закатанными рукавами, и черный, плотно застегнутый жилет с серебряной цепочкой часов. Незнакомец пересек комнату и подошел к книжному шкафу по левую сторону за моей спиной.

– Подсоби-ка! – вдруг сказал он, налегая на боковину шкафа плечом. – Тяни на себя.

Шкаф, водруженный на полозья и плотно забитый книгами, сдвинулся с трудом. Но после нескольких налеганий и рывков, он занял свое новое место, полностью закрывая собой дверную решетку, впустившую меня внутрь всего пять минут назад. На стене, прежде закрытой шкафом, открылась большая карта материков и морских путей, испещренная какими-то сокращениями, датами, и утыканная иголками, связанными между собой пересечениями красных, синих и зеленых нитей.

– С глаз долой… – выдохнул мужчина, кивнув в сторону исчезнувшей решетки. Он указал на стул с моей стороны стола и добавил: – В ногах правды нет.

Я хотел тотчас же обрушиться на него с вопросами, но слова не шли. Только теперь я почувствовал, как пересохли мои губы и горло. Мужчина это понял. Он наполнил стакан водой из графина и протянул мне. А сам – отодвинул стул со своей стороны и присел к столу. Я последовал его примеру, и только тогда одним залпом осушил стакан.

– Где я? – выдавил я из себя слова.

– Где мы! – поправил мужчина.

Достав из одного кармана жилета небольшой кисет, а из другого – спички, он взял из пепельницы трубку и принялся набивать ее табаком.

– На том свете, – наконец, продолжил он, зажег спичку и начал раскуривать трубку, выпуская дым уголком рта, – так сказать. Но и вполне буквально тоже. Меня зовут – Харон.

Считав с моего лица непонимание и не дожидаясь ответного представления, он продолжил:

– Родные есть? Жена? Дети?

– Нет, – ответил я, следя за его манипуляциями с трубкой.

– Оно и к лучшему. Знаю твои вопросы. Тянуть с ответами не стану, – выпустив несколько клубов дыма, мужчина откинулся на спинку стула. – Расстрел отменен.

Я выдохнул и тоже откинулся на спинку. Ноги отяжелели, руки и тело начали подрагивать. Выходил адреналин: геройство, бравада перед лицом смерти, напряжение последних дней и бессонной ночи. В тот момент я не думал «как?», «почему?» или «что же дальше?», голову захватила ватная пустота, и только слова «расстрел отменен» упоительным эхом раздавались в мыслях. Дрожащей рукой я налил еще воды в стакан и пригубил.

– Но и этих стен ты тоже не покинешь, – не давая мне перевести дух, продолжал мой собеседник. – Для всего мира – ты мертв. А значит, здесь ты на пожизненное.

Я огляделся и проглотил ком, вставший в горле. Мужчина проследил за моей реакцией и продолжал:

– Думается мне, прошлой ночью ты счел бы за счастье провести остаток дней в камере, но остаться живым. А здесь, – он тоже обвел комнату взглядом, – всяко лучше, чем в камере. И это только наша кают-компания, так сказать. С остальным нашим хозяйством я познакомлю тебя позже. Сколько продлится твое пожизненное, зависит, конечно, во многом от тебя. Но выходят отсюда только ногами вперед.

Мужчина снова принялся раскуривать трубку.

– Меня зовут… – начал было я.

– А тебя зовут, – оборвал меня Харон, – просто – Парень. Знаю, звучит странно. Но не нами придуманы правила. Традиции, так сказать. И не нам их нарушать. Такова специфика. Наши прежние имена значения не имеют. Как, впрочем, и все наше прошлое. Наставник же всегда – Харон. Бог даст, дослужишься и ты.

Я кивнул в знак понимания и перевел взгляд на недавно передвинутый шкаф:

– А поверок не будет?

– Не будет, – улыбнулся Харон. – Здесь вообще никого не бывает. Только если по нашей чрезвычайной надобности. Мы сами себе хозяева, так сказать. На самом-то деле, за хозяина у нас – работа. Не работать нельзя, если хочешь выжить. Хотя и работа не безвредная. А жизнь здесь весьма неплоха. Особенно в это беспокойное и голодное время. А времен таких было немало. Да и пострашней случались. Здесь же – покой и все блага. Довольствие, опять же. Хоть ананасы в шампанском, в умеренных количествах и в нерабочее время, разумеется.

– А вы здесь давно? – поинтересовался я.

– Давай сразу на «ты». Некогда расшаркиваться.

Харон положил угасшую трубку в пепельницу и вскинул блуждающий взгляд в потолок, припоминая и подсчитывая проведенный в заточении срок.

– Да уж сорок один год, – ответил он. – С пятидесятого, значится.

– И все это время, вы… то есть – ты… был здесь один?

– Скажешь тоже, – Харон махнул рукой. – Был и у меня наставник. Крепкий мужик. Умер своей смертью. И прожил долго. А после, перед тобой, значит, – трое. Молодые, навроде тебя. Кто долго держался, кто коротко. Но ни один не сдюжил.

Харон поднялся и вышел из кают-компании. Вернулся он уже с бутылкой водки под мышкой, с рюмками в одной руке и с черным хлебом на тарелке – в другой. Поставил все на стол, наполнил рюмки и, не присаживаясь, поднял свою.

– Сегодня ты родился заново, Парень. Выпьем за это, – Харон «опрокинул» рюмку и закусил хлебом.

Я тоже поднялся и выпил. Тепло растеклось по горлу и согрело желудок.

– Переоденься. Отдохни, – продолжал Харон, бросая взгляд на часы. – Спешить некуда. Работа у нас ночная. Да и я вздремну. Не до того было, пока тебя дожидался. Все прочие вопросы – после. Идем, покажу тебе удобства и твою келью, так сказать.

Сон был чутким и рваным, я тонул в нем и вздрагивая выныривал. В голове кружились мысли о чудесном избавлении от смерти, и о пожизненном, безымянном заточении неизвестно где. Смешанные чувства не давали покоя. Из кают-компании доносился приглушенный, низкий бой часов, одним ударом отмерявших каждую четверть и боем отсчитывавших полное число часа. Пробило одиннадцать. Впереди был еще целый день. Хотя, что значит день в каземате без окон? Я открыл глаза: келья, как окрестил отведенную мне комнату Харон, не казалась мне уютной, но и не вызывала отторжения (не царские покои, конечно, но вполне пригодная для жизни), – белёные стены и древняя, но крепкая мебель: деревянная кровать с высоким резным изголовьем, прикроватная тумбочка с ночником, стул подле стола с тремя выдвижными ящиками, платяной шкаф, торшер и кресло-качалка подле него. В келье не было ни единой полки, но в стенах имелись ниши, которым, вероятно, надлежало заполниться аллегориями моего внутреннего мира, в виде книг и прочих носителей моих интересов. Одежда, выданная Хароном и прибывшая (с его слов) накануне моего перевода, пришлась мне в пору. Облаченный в нее, я лежал на свежезастеленной кровати поверх покрывала. После третьей четверти двенадцатого я поднялся и вышел в кают-компанию.