Я запихиваю пропотевшую в жаркий летний день одежду, в которой мы были на похоронах, в стиральную машину. Моя младшая дочка Хелми расставляет фигурки животных.

– Папа! Смотри, смотри!

Изображаю интерес. Затем опять перевожу взгляд на панель управления стиральной машины. Приходится снова собираться с мыслями. Честно говоря, детские игры мне не очень интересны. А чьи тогда интересны? Жизнь – это социальная игра, и человек на игровой доске – фигура, изображающая интерес.

Если так, то меня не удивляет нежелание моего отца со мной играть. Таков был дух времени – отцы сидели в кресле, курили сигару и читали журнал. Если в каких-то исключительных случаях папа принимал участие в игре, он обязательно включал в нее какой-то месседж из реальной экономики.

Моими любимыми песнями были «У Майи была овечка» и «У деда в Пийппола был дом». Мы иногда пели их с папой. До тех пор пока он не задался вопросами: «И куда же подевалась Майина овечка?» и «Что случилось с дедушкиным домом?»

Отец предполагал, что ферма в Пийппола обанкротилась, потому что там было много разных животных. Дед разводил коров, куриц, лошадей, овец и прочую живность. Папа считал залогом выживания сельскохозяйственных предприятий узкую специализацию.

– Такое допотопное хозяйство удержаться на плаву не может. Немудрено, что дед из Пийппола остался без дома. Наверняка отобрали налоговики.

Затем отец принимался критиковать налоговую систему Финляндии. И даже предлагал исполнять песню со словами «У деда был остров».

– Так сразу видно, что дедушка – настоящий предприниматель и у него солидная собственность. Стоимость острова будет только расти. Как и хорошего строевого леса. И там вдобавок можно соорудить причал для яхты.

В этом я с папой согласен. Животные явно переоцененные и избыточно представленные в детских играх действующие лица. Ну какие животные в городе? Зачем спрашивать у детей «Что говорит корова?» или «Что говорит лошадка?»

С практической точки зрения, ребенку гораздо полезнее было бы знать, что говорит юрист по семейному праву или о чем вещает популярный блогер на ютьюбе. Какой толк ребенку от знания, что лошадь говорит «и-го-го», когда юрисконсульт сообщит, что тот будет видеться с мамой по выходным раз в две недели. Лично меня волнует вопрос, что думает психотерапевт о моем отношении к отцу и не злюсь ли я на родителей или даже на самого себя?

Я хочу воспитывать своих детей иначе. Беру Хелми на ручки и чмокаю в лоб. Малышка сжимает мне щеки ладошками и смеется над дурацким выражением моего лица.

– Что ты хочешь на ужин?

– Хлопья с клубникой.

Почему такие простые проявления нежности казались моим родителям невероятно трудными? Однажды я задал им этот вопрос, мама сказала: «Мы купили тебе долю в паевом фонде и позаботились о твоем будущем». Но деньги не могли меня приласкать. Счет в фонде не радовался моему успеху, когда я забивал гол на футбольном поле. Подростки часто стыдятся своих родителей, но паевого фонда невозможно было даже стесняться.

Отец задерживался на работе допоздна. Мама, хоть и была рядом, но оставалась недосягаемой. Отец хотел, чтобы я продолжил его блестящую карьеру в банковской сфере. Он старался подыскать мне на лето работу у своих друзей-банкиров. Я вежливо отказался. «Хотел бы попробовать что-то свое, найти сферу, в которой смогу добиться успеха собственной головой». Отец огрызнулся: «Не бывает в этом мире так, чтобы все решали личные заслуги».

В самом начале своей учебы я узнал о пирамиде потребностей Маслоу, который стремился понять, что является для человека самым важным. На первом месте стоят физиологические потребности – еда, питье и воздух. Затем – безопасность. Я как отец рискую споткнуться уже на второй ступени. Какую безопасность я могу обеспечить своим детям?

За безопасностью следуют социальные потребности – общение, любовь. Они дают ощущение, что принадлежишь к какому-то сообществу. Затем – потребность в оценке собственной значимости, самоуважении и признании со стороны других.

Конечно, теория должна соотносится со временем. Эпоха социальных сетей принесла с собой необходимость хорошо выглядеть со стороны. И потребности одинокого родителя отличаются от потребностей просто одинокого человека. Эх, не ведал старина Маслоу, что когда-то в Хельсинки появится человек, для которого непромокаемая и дышащая детская одежда в иерархии потребностей будет стоять выше, чем секс.

Все-таки как родитель я какие-то приемы усвоил. Спросил у детей, что они думают о похоронах. Это необходимо, чтобы обеспечить потребность в безопасности. Сюльви пугает необратимость смерти.

– А папа у дяди Сами совсем-совсем умер?

– Да, во всяком случае, тело.

– Дяде Сами грустно?

– Конечно. Но грусть пройдет. Всегда найдется какой-то выход.

– Даже из темной пещеры?

– Ну да.

Только вот сам я понятия не имею, как на протяжении следующих пятнадцати лет буду один справляться с тремя дочерями.

Лучше оказаться в темной пещере. Там я мог бы двигаться на свет или найти выход по потоку свежего воздуха.

После похорон звоню своей девушке Йенни. Мы встречаемся уже четыре месяца. Хочу поговорить с ней, рассказать, что чувствую после смерти отца. Когда ничего не чувствуешь, это ведь тоже чувства?

Йенни раньше работала в пресс-службе нашей компании. В ее задачи входило разъяснять журналистам, что в бурении нефтяных скважин на Аляске нет ничего плохого. В конце концов ей надоело поступаться собственными убеждениями за зарплату, и она ушла на чуть более этичную работу. Нашла место в пресс-службе крупного лесозаготовительного концерна рядом с нашим офисом.

Еще две недели назад я был уверен, что она будет матерью моих детей. В последние десять лет стук биологических часов заглушал все мои мысли. Каждый раз, когда мне на пути попадался папаша, выгуливающий своего отпрыска, я задавался вопросом, сколько этому папаше лет. И как ему удалось так ловко устроить свою жизнь, чтобы добиться этого замечательного результата? Где он нашел жену, которую готов терпеть настолько, что смог доверить ей продолжение рода?

Я часто пытался выведать этот секрет у своих обремененных семьями друзей. Они обычно отвечают, что все получилось как-то само собой и что «одно повлекло другое». А у меня почему-то ничто ничего не влечет. Во всяком случае ничего постоянного.

У некоторых счастливцев все как-то складывается само собой. Мне кажется, это примитивное объяснение. То же самое можно сказать и о нацистской Германии – так легли карты. Но у меня само собой ничего не получается. Может быть, другие просто ни о чем не задумываются? Живут как придется, и все. Не сравнивают себя ни с кем и не планируют, что в каком возрасте должно произойти.

Однажды я водил младшую дочку Маркуса в поликлинику. Этот визит просто открыл мне глаза! Там в точности знали и даже нарисовали на графиках, что должен уметь ребенок в три года и каких размеров ему следует быть. Хелми укладывалась в среднюю кривую.

Это было настоящим откровением. И в то же время разочарованием. Конечно, тут все дело в финансировании здравоохранения, но, по-моему, поликлиника перестает наблюдать за людьми на несколькодесятков лет раньше, чем следует. А как было бы просто – взглянул на график и знаешь, к чему стремиться.

Я бы с радостью ходил в поликлинику консультироваться о жизни.

«У вас пока нет детей и квартиры в собственности, но зато окружность головы укладывается в средние показатели. Люди развиваются с разной скоростью, не беспокойтесь об этом. Главное, что вы чувствуете себя бодро и хорошо справляетесь с повседневными делами».

«Сами, вы в свои сорок лет еще не испытываете признаков кризиса среднего возраста? Он проявляется в стремлении купить машину побольше, задумываться о смысле жизни и сравнивать себя с другими людьми».

Поступки детей объясняются возрастом, а плохое поведение связывают с переходными периодами. Такому как я, тридцатидевятилетнему, оправдываться нечем. Не придумали для нас переходного возраста, как для подростков, который объяснял бы, почему все летит к чертям.