– Это не оправдание.

– Я и не пытаюсь оправдываться. Ты спросила о причинах.

Я встаю и тянусь к нему.

Я кладу голову щекой ему на грудь.

Я глажу ладонью по его мраморным ключицам.

У тебя бывает такое, что ты сама себя не узнаёшь?

Больше всего на свете, я хочу дышать его запахом.

Чувствовать тепло его тела отовсюду.

Я говорю:

– Я хочу знать твой мотив.

Мы говорим об этом изо дня в день. Обрывками и урывками. Я собираю улику за уликой. Показание за показанием.

Он сжимает меня в своих объятиях сильней и продолжает пояснять мне за эволюцию:

– Люди едят всех вокруг себя. И для тебя нормально есть мясную котлету… Ты наверное думаешь, что я какой-то изверг? Чудовище?

Именно так я и думаю.

И мои трусики становятся мокрыми от этих мыслей.

– Что-то внутри меня переключается… Когда без какого-либо повода я нападаю. «Жертва» сходит с электрички, и я прижимаю её к земле. Когда жертва понимает, что я делаю это ни с целью изнасиловать, ни ограбить – человека охватывает настоящий ужас.

– И больше всего их пугает вопрос: «За что?»… Они так уверены, что в этом есть какая-то причина… Что на это можно как-то повлиять… Но коровы на скотобойнях ни в чем не виноваты. Голубь пойманный кошкой ни в чем не провинился. Я просто так устроен. Рост численности людей не мог не вызвать появление хищника.

Мы продолжаем эти странные диалоги. Он говорит, а я молчу и разглядываю его в ответ. Здесь. Посредине спального района. Под мерный стук капель о жестяной карниз.

Его зрачки…

Я пытаюсь фиксировать каждое их движение.

…Они разъезжаются. Он где-то далеко внутри себя.

– Больше всего их пугает неизвестность. Пугает то, что они не могут понять мой мотив… И когда жертва понимает, что ни общество, ни родственники, ни связи, ни знакомства, ни лучший друг ему уже не помогут… Она остается наедине… С самой собой.

Я заглядываю в него через его большие темные глаза. На лестничной клетке хлопает дверью и шебуршит ключами кто-то из соседей.

– Это как полёт в открытый космос… Абсолютное одиночество. Пока я прижимаю его лапами к земле. Спиной к асфальту. Со светом фонарей прямо в глаза. Я вырываю его из привычной жизни. Радикальный метод.

Я сижу в комнате с убийцей. Никто не знает, где я и с кем. Наушники? Они выпали еще там на платформе.

Мобильный? – Дракон велел не пользоваться им, чтобы нас не выследили.

Монстр напротив меня исповедуется в полной ностальгической тишины квартире.

– Ты словно снимаешь с человека всю социальную оболочку, как кожуру от банана. И показываешь ему, кто он на самом деле.

Он сопит. Я слышу, как наливается воздухом его грудная клетка.

Как заполняются альвеолы.

– Кто-то ломается, но большинство становится чем-то большим, чем они были. Им открывается их собственная сила.

Он говорит ужасные вещи.

Он опускает глаза.

Это чистой воды экстремизм.

Это мизантропия чистой воды.

– И ты столько раз становился зверем?

– В первый раз – да. Я был просто животным. Но потом… Я просто понял, что это единственная возможность выйти на тебя.

События создают нас.

От окна почти нет света. В это время года. В этом городе. Почти нет рассвета. И тонкие лучи пробиваются между пластами утренних туч.

Голова тяжёлая и я молчу, пытаясь распрямить ссутуленные плечи. Сглатываю накопившуюся в брикетах слюну с привкусом завтрака.

Я слушаю комнату. Потрескивание за стеной. Пространство между незаправленной нами кроватью и стеллажами с фоторамками, символами китайских новых годов, монетами. Книги и желтеющие коробки из-под электронной техники.

Совершенство. Музей-квартира современного человека. Обои встык.

Всё, что я уяснила, работая в органах: никто не считает себя виновным.

Я продолжаю докапываться, а он продолжает вещать:

– Самое страшное для них… Они видят, что в моих глазах нет страха. Даже самые сильные из них никогда не сталкивались с соперниками, у которых нет сомнений в своем превосходстве.

Это не имеет никаких оправданий.

Я сохранила это для протокола:

«Люди так прекрасны, когда плачут».

«Так прекрасны, когда снимешь с них кожуру».

«Так прекрасны, когда они вдруг понимают. Что они есть».

Люди не могут осознать, что на Земле есть следующий вид. Вид, для которого мы – подножный корм.

Он сидит на кровати в очередной захламленной чужой квартире, упираясь ладонями в пересушенный временем плед.

Я уже сижу на нём сверху.

Я обвиваю его шею. Я прижимаюсь к нему всем телом.

Я уже давно перестала быть невинной.

Ангажированная судья.

Я целую его в губы.

Запутавшаяся девочка.

Мои веки самовольно смыкаются. Я млею от блаженства.

Опер-Уполномоченный коррумпированный до мозга костей.

По моим лучезапястным суставам бегут мурашки.

Незаметные волосики становятся дыбом.

Прямо сейчас.

Я хочу самоотвод.

Мои челюсти разваливаются, – не в силах больше соединяться.

Я сжимаю ладонями его затылок. Мой язык проникает между его губ.

Плавится мое дыхание.

Оборотень в погонах.

Я сама становлюсь зверем.

Он прошептал мне, глядя прямо в глаза.

– Я люблю тебя.

Никаких сносок, дополнений и звездочек.

– Обещай, что будешь помнить это.

Он смотрит мне в глаза не отрываясь. Кладет ладонь на губы. Аккуратно поддерживая меня, он поднимается и заваливает меня на спину.

Я киваю. Потому что сказать что-либо сквозь его руку я не могу.

Он говорит:

– …Потому что я буду ебать тебя так… словно нет.

И он держал слово.

Ты была первой у того, кто был первым у тебя?

Если бы тебя шантажировали, то чем бы например?

Как ты относишься к своему телу? Что оно значит для тебя?

Я все еще перечитываю свой дневник.

В одиночной палате, потеряв его навсегда, страница за страницей я все больше сомневаюсь:

Мой ли это дневник? Моя ли это рука? Мог ли мой разум выдумать настолько правдоподобную галлюцинацию?

Галлюцинацию, которая стала важнее реальности.

Но…

Ты не забыла?

Я хороший следователь.

Я была с ним каждый день. Я брала в рот. Я становилась на четвереньки. Я садилась сверху.

Я собирала информацию.

Иногда слишком много.

Так, что она капала на горячую перевозбуждённую, местами пунцовую грудь. На мои почти всегда твёрдые соски.

Я собирала информацию.

Чаще всего – генетическую.

Из квартиры в квартиру. Изо дня в день. Он давал показания.

Я смотрю на него, сидя на полу. Спиной облокотилась на развороченную нами тахту. Шов оставит на моей спине след. Матрас сползает с неё льняным языком.

Я наклеиваю себе переводилку из жвачки чуть выше коленочки.

Он встает. Он делает пару шагов к холодильнику. Находит в нижнем отделении яблоки. Начавшие подвядать. Залежавшиеся с осени до ноября.

Он ополаскивает их под краном и стряхивает вместо того, чтобы вытереть о полотенце.

Он смачно откусывает яблоко.

Сочная пенка скапливается у него на губах. Он смотрит в окно. Он смотрит в прошлое:

– Ты хочешь знать, как всё это было… Видела эти глаза, которые только что узрели истину? – Это так красиво. Как крик на картине Мунка. Как улыбка на портрете Джоконды. Как икона.

В этом диалоге мне вовсе не обязательно даже угугкать.

– Тебе никогда не казалось странным, что при удивлении все самое главное происходит в мозгу… Это мозг что-то понял, это мозг что-то узрел, а вот расширяются зачем-то зрачки? А вот округляются почему-то глаза…?

Его голос звучит тихо. Почти так же, как шуршание вытяжки системы центрального вентилирования.

– Я делал все это… Я просто хотел узнать, что вы чувствуете, как вы чувствуете.