– А, Джерис, малыш. Это ты. – устало сказала фигура.

От знакомого голоса Джерис стало больно.

– Уж если вернулся, будь добр – не ходи в храм. – сказала она. – Тебе это не к лицу. Иди туда, откуда пришёл.

Фигура вошла в храм, и тяжёлые сапоги застучали по каменному полу.

– Но я шёл сюда.

– Ты следил за мной? – спросила Джерис.

Фигура вздохнула.

– Разве нужен повод, чтоб сюда прийти?

– Следил, значит.

– Джерис. – сказала фигура из темноты. – Я не знал, что ты здесь.

– Значит, ты у нас теперь молишься Мать-Звезде?

Джерис не видела человека, но услышала, как тот сел на ступени и шумно вздохнул, закрыв лицо руками. Он молчал. В храме похолодало.

– Я пойду. – сказал человек и поднялся.

– Иди, иди, Таррель. – сказала Джерис. – Тебе не место здесь.

Джерис стояла лицом к выходу, и теперь увидела человека отчётливее. Плащ на стройном теле, тяжёлые сапоги, руки в карманах. Становилось всё светлее, за её спиной будто восходило солнце, и тогда человек обернулся. Что-то там, за Джерис, освещало его загорелое лицо, высокий лоб, отражалось в чёрных, всегда озорных, но так странно смотрящихся рядом с презрительными губами, глазах. Сейчас же от презрения не осталось и следа. Страх стоял в глазах дежи Тарреля. Свет обнажил его в этой темноте, и обнажил чёрные волосы, которые всегда так старательно прятал их обладатель под капюшоном. Таррель стоял, сжавшись, будто испуганный лис, и смотрел куда-то наверх. Полы задрожали.

Джерис обернулась. В чаше под сводом сиял, всё ярче с каждым мгновением, стеклянный шар.

– О небо! Это всё – я! – сказала Джерис торжественно.

– Без сомнения. – пробормотал Таррель и посмотрел вниз, где лежал, звеня и подпрыгивая на полу, кристалл. Раздался треск, и по постаменту поползла огромная трещина. Таррель вмиг оказался рядом и схватил кристалл.

– Это моё! – закричала Джерис и попыталась выхватить кристалл у Тарреля, но тот вцепился в её руку.

– Скорее! – сказал он и выволок упирающуюся Джерис наружу.

Позади них раздался грохот. Постамент хрустнул и переломился пополам. Светящийся шар упал на пол и потух, разбившись на тысячи осколков.

– Что это? – задыхаясь, спросил Таррель и ткнул кристаллом в лицо Джерис.

– Я молилась. – гордо сказала Джерис. – Свет Матери-Звезды пришёл из-за меня, а не из-за камня.

– Хорошо. Пускай. Я спросил, что это?

Таррель катал в руках кристалл, считая его грани.

– Нашла на берегу. – ответила Джерис. – Тебе не отдам. Даже не думай.

– Не отдашь, – поправил её Таррель, – а продашь.

– Всё серебром меряешь? Совесть свою измерь, ни на керту не потянет! Продам. Да вот кому угодно, только не тебе.

Таррель схватился за голову.

– Да продавай! Пожалуйста… А если б меня здесь не оказалось? – сказал он.

– Было бы чудесно. – ответила Джерис и подошла вплотную к Таррелю. – Ты всегда не вовремя.

И протянула руку. Таррель помолчал и сказал с обидой:

– Так, значит? Вот уж прямо всегда?

Он вложил кристалл в маленькую ручку Джерис и, развернувшись, пошёл прочь.

К десяти часам вечера темнота совсем окутала побережье, и в Гаавуне наступила ночь. Едва спряталось солнце, резко похолодало, город опустел, и только редкие прохожие топали по улицам, торопясь домой, к тёплой печи и вкусному ужину.

На южном небе выделялись, словно обведённые чернилами, тёмные фигуры каштанов и апельсиновых деревьев. Повсюду сверкали фонари и огоньки в окнах маленьких домиков, а в воздухе плавали ароматы морского воздуха, апельсинов и свежих булочек, которые лати готовили для своих семей. С каждым шагом запахи менялись, и казалось, что ночью Гаавун пестрит ими даже больше, чем днём.

Несмотря на темноту, после девяти вечера город кишел звуками, только иначе, чем в дневные часы. Стрекотали сверчки, точно устроили они соревнование, кто окажется самым громким, лаяли собаки вдалеке, пели женские голоса и кричали резвящиеся во дворах дети. Но больше всего было в Гаавуне разговоров. Попасть сюда впервые – покажется, будто волны шумят на берегу, но прислушаешься – болтовня вполголоса.

Разговорами был полон весь Гаавун. Мимо какого двора не пройди – везде бормочут. Не судачишь, не сплетничаешь по вечерам – косо посмотрят. Либо за немого сочтут, либо за юродивого. Знакомых увидел – приветствуй, а чужих уж и подавно. Потому спешащие домой люди только и вертели головой по сторонам и, завидев отдыхающих у домов хозяев и хозяек, доброжелательно кивали, приговаривая: "Как поживаете? Как детки?" или "Холодный вечерок выдался, что же вы не у печки?", и всё в таком духе.

Но сегодняшний вечер всё-таки разогнал большинство латосов по домам. Поговоришь тут, когда ознобом прошибает. Уж лучше дома, в тепле, под горячий чай или вино.

Холод сыграл на руку всем тем, кому хотелось этим вечером остаться незамеченными на гаавунских улицах. Среди таких людей оказался и Арнэ Таррель, спешащий пересечь Гаавун как можно быстрее, чтобы добраться в дальний район. Никто не знал, где он живёт. Может потому, что появлялся он здесь нечасто, а может, просто скрываться умел. Как бы то ни было, а холод и туман, спустившиеся на Гаавун, благоволили молодому Таррелю. Он пересекал одну улицу за другой, натягивая капюшон на самый нос. Попадаться на глаза гаавунцам, которым до смерти интересна хоть какая новость, ему совсем не хотелось: даже уличный пёс, крикни ему, что Таррель вернулся, поймёт, о ком речь.

Дорога привела дежу в глухой район Кадрог. Там царила тишина. Улицы освещали редкие тусклые фонари, а свет в окнах гасился ещё около восьми часов вечера, и тогда уже никто не выходил на улицу до утра. Здесь было хорошо всем тем, кто превыше всего ставил покой и сон, потому-то Кадрог и не похож был на остальной Гаавун: здесь не жужжали по вечерам сотни приглушённых голосов, как в пчелином улье, не кричали дети и не играла музыка. Потому и в сон этот район погружался раньше всех, а пробуждался на самой заре. Район стариков и старух, что покорно ждут, когда придёт их час и наслаждаются тихими, лишёнными суеты днями.

В спальне стариков Шетгори было темно и тихо. Уже несколько часов как легли в кровать. Духота в комнате то и дело будила старого Гофу, и он вставал, чтобы походить по комнате и размять отлёжанные бока. В очередной раз он открыл глаза и сел на краю кровати, свесив ноги. Беспроглядная темнота. И душно. Только тусклый, еле освещенный квадрат окна висит напротив.

Кашель вырвался из груди Гофы, и он, кряхтя, поставил ноги на пол. Лати Фанкель на кровати зашевелилась, но не сказала ни слова. Гофа подошел к окну, просунул голову между штор и, посмотрев недолго на пустую улицу, распахнул окно. Ставни скрипнули и ударились снаружи о стены дома. В комнату тут же просочилась ночная прохлада. Гофа облегченно вздохнул. Постояв так ещё с несколько минут, он почувствовал, что наконец-то начало клонить в сон. Только он доковылял до кровати, предвкушая долгожданное забытье, как услышал звуки внизу, на первом этаже. Пожевав сухие губы, он заворчал и зажёг керосиновую лампу. Лати Фанкель приподнялась на локтях. Лицо ее было испуганно, волосы растрепаны, а в глазах – ни следа сна.

– Гофа, что ты? Куда собрался?

– Лежи. Пойду вниз схожу. Говорил же – яблоки поближе к стене клади, поближе! – и махнул рукой. – Не слушаешь, а мне теперь ноги обивать о лестницу эту проклятую.

Отдаляющееся бормотание старика Шетгори звучало ничуть не благозвучнее скрипа деревянных ступеней под его ногами. Он спустился на первый этаж, освещая себе путь лампой, и перед ним вырос ряд высоких окон, ведущих на веранду. Возле них вдоль стены стоял длинный стол с яблоками, пахнущими так сильно, что даже хотелось открыть окно. Гофа, опираясь на край стола, опустился на колени и осветил пол по углам. Пусто.

Тут звук повторился. И был это не стук падающих яблок. Гофа поднял голову. За стеклянной дверью что-то двигалось. Старик поднялся на ноги и разглядел в мутные стекла высокую фигуру. Вздрогнув, он затушил лампу. Снова застучали в стекло.