– Смеёшься? – зло сказала Джерис. – Не прощу тебе этого, океан. Голодом ты меня так уморишь. Тогда жди. Приду к тебе топиться.

Под ладонями Джерис был влажный тёплый песок. Она медленно подняла руки и уставилась на свои ладони. Потом посмотрела по сторонам, пытаясь уловить движение на дороге, на скалах или на самой вершине холма, откуда глядели верхушки редких деревьев. Но ни шороха, ни тени, ни повозки или человеческой фигуры. Побережье накрывали молчаливые сумерки.

Тогда Джерис снова посмотрела на руки, вздохнула тяжело и закрыла глаза. Её белое, точно кукольное, лицо, напряглось, задрожали губы и родинка над ними. Тогда пальцы Джерис почернели, и на них выступила тёмная влага. Розовые ногти превратились в чёрные, заострились, и из пальцев вышли тёмные нити. Они становились плотнее, наливались, изгибались, пока не стали тонкими корнями, и тогда Джерис опустила ладони в воду и подалась вперёд. На белом лице выступила сетка из чёрных вен, и Джерис задрожала, будто от гнева.

Корни струились в воде по песку, и каждый из них Джерис ощущала, будто это были её собственные руки. Песок, песок, и ничего больше. Тогда корни ушли ещё глубже, проникая в толщу дна, мутили воду, трогали, ощупывали, искали, росли всё дальше и дальше, пока Джерис не почувствовала, что клубки этих корней становятся едва ли не больше, чем она сама. Холод глубокой воды, что ощущала она, сидя на берегу, окутал всё тело. Кроме песка, ничего не лежало на дне, даже рыбы и водоросли не проплывали мимо. Океан словно опустел.

Пора возвращаться. Но только стали подниматься корни из глубины песка, возвращаясь к пальцам, как ледяной холод обжёг их, будто огонь. Джерис вскрикнула и открыла глаза.

Когда она была ребёнком, то жила у озера. Из земли там били холодные источники и щекотали кожу, когда проплываешь над ними. Но здесь всё не так. Это холодное пламя. Джерис задышала тяжело и, зацепившись корнями за крохотный камешек, тут же вернула их в пальцы.

На ладони лежал кристалл. Маленький и сиреневый, как небо на раннем рассвете, а внутри, в мутной сердцевине, темнели частицы не то грязи, не то земли.

Джерис больше не ощущала холода. Сам кристалл был тёплым, но там, в океане, он заморозил всю воду. Он будто попросился Джерис в руки, согнав с побережья всё то, что могло бы ему помешать, и теперь лежал на ладони, заставляя кровь пульсировать с неистовой силой. Это подарок. Прекрасный подарок, который будет дорого стоить, венчая самое прекрасное ожерелье, которое она сделает сегодня ночью.

Джерис сжала кристалл в руке и задрала голову. Звёзды горели всё ярче там, наверху.

– Благодарю тебя, Мать-Звезда! – сказала Джерис. – Благодаря тебе моя жизнь изменится.

Джерис вскочила с места и пошла вдоль берега. Но не в сторону своего дома в лимонных зарослях, а обратно в Гаавун. Океан был всё так же спокоен и тих. В городе зажглись огни. Джерис видела их с берега.

Город разрастался. Ему становилось тесно в долине, и домики взбирались всё выше и выше, заполняя склоны холмов. Только у старой мельницы Хинбери было пусто. Никому не хотелось жить рядом с тем местом, где заживо горели люди. Дом так никто и не снёс. Отсюда его не было видно, но Джерис знала, что он стоит там одиноко, словно костлявое чёрное чудовище, нужное и дорогое лишь одному человеку.

Дорога кончилась, и началась тропа в гору. Рыбацкая пристань пустовала, и Джерис спокойно выдохнула. Неподалёку жил старик Пивси и особенно любил порыбачить поздним вечером. Говорил, рыба сама к нему ночью в руки идёт. Дескать, родовое это место, где рыбачил его дед, и где жизнь того подарила ему встречу с самим солнцем Триады.

Гаавун будто замер. Сверкая тысячами огней, он расстилался перед Джерис торжественно и безмолвно, как и океан, и тогда она поняла, что сегодня случилось что-то очень важное. Может быть не здесь, не в Гаавуне и даже не на Эллатосе, быть может, на других землях Триады или в самом небе. Но непременно важное.

Чувство благодарности от подарка переполняло Джерис и дарило уверенность в том, что счастье пришло теперь и в её дом. Тяжёлые мысли оставили её, и, поднимаясь всё выше по холму, Джерис ощущала лёгкость и благоговение. Гаавун расстилался под ногами и вскоре исчез за деревьями. Тогда прохлада ночного леса окутала Джерис. Она шла по тропинке, выложенной мраморной плиткой, и каждые несколько шагов перепрыгивала через ямы: латосам становилось нехорошо, когда они видели что-то, что лежит, никому не нужное, и поэтому половину камней растащили. Сначала взял кто-то один, а потом и остальные, увидев, что так можно и не накажут, бросились разбирать оставшееся. Только совсем тяжёлые оставили.

Дорога вела вглубь леса. Джерис шла осторожно, прислушивалась к каждому шороху и останавливалась, чтоб убедиться, что это листья от ветра шумят, или мышь ползёт в траве, или птица устраивается на ночлег, но только не люди, которые могли бы идти здесь, как и она, к старому храму.

Но тогда бы слышала она хихиканье лати и уговоры латосов. По другим причинам сюда не ходили. В храме можно было уединиться так, чтоб об этом никто не узнал. Особенно заманчиво это было для тех, кто чувствовал стыд – кого-то ждали дома жёны или мужья, кто-то хотел сохранить доброе имя, а кто-то обещался играть свадьбу, но никак не хотел расставаться с беззаботной жизнью и старался хотя бы ненадолго её продлить.

Храм принимал всех безропотно и молчаливо.

Вечер был необычайно холодным, и потому сегодня никто сюда не пришёл. За деревьями показалась белая стена, и Джерис пошла скорее. Оказавшись у входа в храм, она прикоснулась к камням, которыми был выложен вход. Кто-то строил его. Кто-то думал о Матери-Звезде. Кто-то почитал её. Может быть, руки этих кого-то касались того же места, что и её руки.

Никогда прежде, приходя сюда, Джерис не чувствовала такого трепета. Сегодня особенный день. И именно сегодня, в этот холодный тихий вечер, никто не увидит её раскрывшееся этому миру сердце. Потому что она будет здесь одна.

Джерис вошла в темноту. Её сандалии шаркали о камни, и этот звук раздавался в большом пространстве эхом. Внутри не было ни намёка на свет, и единственное, что говорило о том, что Джерис всё ещё на земле, а не под ней, была очерченная на фоне леса арка входа позади и прозрачный потолок, в котором стояло тёмно-синее небо. Джерис шла дальше, пока не стала спускаться по ступеням к самому центру храма, и тогда на фоне синего неба перед ней вырос постамент. Его венчал чёрный, как и всё вокруг, шар.

Латосы не сумели забраться так высоко. Потребовалось бы много времени. Придёт ещё кто, и тогда объясняйся. Нажалуются главе города, и тогда бед не оберёшься. Оставили латосы шар.

Джерис села на каменный пол, положила перед собой кристалл и, закрыв глаза, приложила большие и указательные пальцы треугольником ко лбу. Сперва ей казалось, что она делает глупость, но потом, расслабившись, она заговорила слова старой молитвы, да так, что забыла обо всём на свете.

– Луч освещает, и земли наполняются правдой, а дети вольны играть. Омывает тихую чащу река, и пустует жертвенник, не испробовав крови. Поёт в ветвях белая птица, возвестив приход вечности, и, вспорхнув, поднимается к солнцу. Пуст рудник, а печь полна караваев. И в миг, когда ночь наступает, мать спускается во тьму, освещая ночную дорогу.

Тепло стало Джерис в руках и ногах, и она, чувствуя лишь холодный пол под собой, представила, что ничего нет вокруг, только она и эти слова. Храм слушал её так же безропотно и молчаливо, как и остальных. Тишина настала абсолютная, и Джерис показалось, будто её тело перевернулось, сжалось до размера песчинки и закружилось в самом лютом холоде, да таком, какой никогда ей испытывать не приходилось. В этом ледяном водовороте раздались два шага, два стука каблуков, и эти звуки ударили, будто молотом, по ушам.

Джерис вскочила и обернулась. На входе стояла, прислонившись к арке, высокая чёрная фигура.

– Не смей ступать в храм. – сказала Джерис, и фигура вздрогнула. – Таким как ты, здесь не место.