Старик Пивси, держа Каселя на руках, пробирался через толпу, чтоб занять место на Баник, на тех самых коробках, из которых соорудили возвышения.

– Смотри, скорее! – сказал Пивси Каселю, показывая на площадь. – Сейчас выпускать будут. У нас тоже есть! – и счастливо улыбнулся, показывая шевелящийся кулёк.

На помосте прыгал заводила, которому никак само небо силы давало, прихлёбывал из фляги украдкой, а потом бил в ладоши, чтоб возвратить горожан в ритм музыки.

Колокол загудел. Будет бить полночь.

– Пришло время! – завопил заводила в железную трубку. – Где же ваши сияющие сердца?

Горожане закричали вдруг, боясь, что не успеют ко времени, и стали доставать свои кульки: кто из карманов, кто из-за пазухи, кто с пола поднять хотел – а вот и нет уже, прозевал! Все бросились за своими кульками.

– Ну, поднимите же их! – кричал заводила. – Покажите мне!

Горожане разом сдёрнули кто мешки, кто бумажки, кто тряпки, и в их руках оказались тысячи мохнатых светлячков, больших, размером с целый апельсин. Они дёргали лапками и крыльями в руках латосов, жужжали гулко, низко, и светились ровным синим светом. Вот чья-то хватка ослабла, и первая звёздочка полетела в небо.

– Для чего же мы здесь собрались? Не для того ли, чтоб соединить в Светодень наши сияющие сердца? – кричал заводила.

– Да! – кричали горожане.

– И пусть все беды обойдут нас! Пусть всё плохое идёт мимо наших домов!

– Да!

– Да здравствует Светодень! – закричал заводила и подбросил своего светлячка в небо.

Латосы не заставили себя ждать. Они подкинули в небо светлячков и те, расправив крылья, зажужжали, полетели, счастливо сверкая синим светом. Тысячи их поднялись в небо, будто звёзды, что были заперты и наконец-то вышли на свои законные места на небосклоне.

– Так сияют наши с вами сердца! – вскричал заводила и ткнул пальцем в небо. – Разве есть нечто более прекрасное в этом мире? И если сегодня нам так весело, дорогие гаавунцы, то нет более верного знака, что и небеса, и земля благоволят нам! Так поднимем же за это! – и вскинул бокал, расплескав половину.

Купол синего света держался над площадью. Светлячки не успели ещё разлететься в стороны, и гул их крыльев перемешивался с радостными криками латосов. Все вскинули бокалы.

– За Эллатос! – завершил заводила и выпил.

И все выпили вместе с ним. Заплясали музыканты, заиграла музыка, но вдруг всё прекратилось.

Умолкли трубы и барабаны, умолкли дудки, умолкло и жужжание роя тысяч светлячков, и синий купол разом потух, погрузив площадь во тьму. Музыканты, вскинув головы, побросали инструменты и тут же бросились в толпу. Сквозь тишину родился тихий свист. Что-то летело вниз, разрезая воздух над площадью. Латосы не успели и с мест своих двинуться, как небо покрылось серыми приближающимися пятнами, и оттуда посыпались бездыханные тушки только что разлетевшихся светлячков.

Вопли охватили площадь, а те, кто сидел подальше, никак не могли взять в толк, что произошло, и, спрыгивая со своих мест, бросались в толпу. Падальный дождь никого не оставил без подарка. Кому-то дохлое насекомое приземлялось прямо в стаканы с вином, кого-то било по голове, другим светлячки падали прямо в руки, источая запах мертвечины.

Толпа обезумела. Нещадно хороня под ногами тех, кто ещё не успел очнуться от испуга, латосы бросились на Баник через хруст и сдавленные стоны, не разбирая дороги.

И тут с оглушительным треском лопнули все до единого голубые фонари на каштанах, осыпая разбитым стеклом нахлынувший народ и сидящих на возвышениях горожан, из-под которых убегающие выталкивали коробки, чтоб расчистить себе путь. Осколки летали повсюду, движимые внезапно налетевшим ураганом. Одно мгновение – и Баник погрузилась во тьму, пронзаемую криками человеческого водоворота.

Никто и не думал останавливаться, чтобы помочь своим. Чужие же, оказавшись под ногами, и вовсе были лишь препятствием, которое нужно было как можно скорее преодолеть, чтобы летящее стекло не вонзилось в шею.

То место, что ещё днем окутывала радость и сладкое предвкушение праздника, теперь накрыла чёрная пелена и превратила каждого в слепого мечущегося зверя, с воем ищущего убежище. Руки, ноги, головы, волосы, обрывки одежды – все людские тела перемешались.

Не смог заглушить шума колокол Городской ратуши. Он настойчиво тянул свою песню раз за разом, пока не смолк после двенадцатого удара, и донёсся его гул до берега, где, стекая по погруженным в воды ступеням, смешивались и поднимались розовой пеной в чёрных волнах пиво, вино и кровь.

Утром следующего дня Гаавун погрузился в скорбный срок. Красно-белые флаги провинции были сдёрнуты, молчал колокол Городской ратуши. Ворота и двери сотен домов испещрили начертанные углём узоры и имена, укрытые пригвождёнными лоскутами прозрачной ткани.

Опустела Баник. На телегах неспешно вывозили разнесённые в щепки ящики, мятые коробки и наполненные груботканые мешки, лежащие неподвижно по ходу всей улицы. Красно-бурые пятна с прилипшими голубыми осколками, словно позорные клейма, усеяли мощёную белоснежными камнями Баник, а серый пол в торговых коридорах, куда не падали солнечные лучи, все ещё блестел.

Тёплое приветливое утро. Кажется, будто вчерашний день начался заново. Но не слышно весёлых песен и призывов звальцев, не течёт толпа по улице. Тихо. Только робкий стук колёс нескольких телег, редкое посвистывание возниц да пение птиц где-то на крышах лавок.

Если бы не ленивые передвижения людей, загружающих телеги, то можно было бы подумать, что вымер Гаавун, опустел этот муравейник, где ещё на заре ранние горожане уже обычно появлялись на улицах, чтоб поторговать и поболтать о том да о сём.

Дым повис над городом, донося с холмов запах гари с прощальных костров. Там собралась добрая половина горожан, разместившихся кто где на склонах. Одни ещё только рыли углубления, другие сооружали возвышения из дерева, третьи, опустившись на колени, склоняли головы над уже последними язычками пламени, пробивающимися сквозь догорающие угли.

В Кадроге было так же тихо, как и всегда. Солнце поднималось, и наконец-то заглянуло внутрь дома через стеклянную веранду, погладив лучами голову сидящего на потрёпанном диванчике Тарреля. Он сидел, уронив лицо в ладони, и казалось, не то спал, не то просто был в забытье.

В тёмные углы пробрался свет, и комната стала больше, уютнее, а потолки – выше. В лучах солнца летала пыль, оседая на блестящих яблоках, разложенных один к одному на столе у стены. Тихо открылась дверь наверху, и из нее выскользнул Шетгори, аккуратно, изо всех сил стараясь не шаркать ногами по деревянным половицам. Но предательски скрипнула старая лестница, и Гофа выругался беззвучно одними губами. Таррель поднял голову.

– Ну, прости. – простонал Гофа.

– Я не спал.

Гофа спустился вниз, и, ступив на ковер, остановился, переминаясь с ноги на ногу.

– Фани только уснула. А я вот, пока она спит, это… поговорить спустился.

– Погоди. Вот, возьми для начала кое-что. Может, и разговоров тогда не понадобится. Всё, как нужно. Не веришь – пересчитай.

– Да ты что? – огорчённо воскликнул Шетгори и кинул звенящий мешочек обратно на диван. – Разума этой ночью, видать, лишился? Думаешь, за тем я пришел?

– За тем, не за тем, а бери давай.

– Да мы с прошлой до этой Катуры тебя в глаза не видали. Не жил ты у нас. К чему тогда это? – кивнул Шетгори в сторону брошенного мешочка. И добавил, вздохнув: – Да и не могу с тебя я ардумы брать, Арнэ, не могу, и всё тут! Ты нам… словно дитё родное.

– Бери-бери. Хотя бы за то, что хранишь моё барахло. Мясом, вином бы забить там в погребе всё мог. А хранишь дрянь эту.

Гофа вздохнул и нехотя забрал мешочек.

– Беру, только если пообещаешь… больше – ни ардума!

– По рукам.

Гофа прищурился, разглядывая Арнэ.

– Чего это… с лицом-то у тебя? Подрался с кем, что ли?

Таррель встрепенулся.