Рана оказалась пустяковой. Можно сказать, это была не рана, а царапина. И кровь из нее не хлестала, но тем не менее у костра все переполошились. Возле Риса произошел срочный консилиум в составе жены инкассатора и блондинки Нины. Кто-то из них что-то разодрал, и на свет появились нейлоновые бинты. Ногу срочно забинтовали, а поверх надели чей-то толстый шерстяной чулок. Рис стал похож на настоящего инвалида. До того похож, что сам перепугался.

– Да, плохи мои дела, – бормотал он, поглядывая на свою забинтованную ногу. – Очень плохи. Может быть, отрежут…

Рис до того расстроился, что просто уже не мог и ступать на левую ногу, и архитектор влез на ветлу и вырезал острым охотничьим ножом толстую палку, на конце которой был тоже толстый пологий сук, так что можно было ходить, опираясь на этот пологий сук, как на костыль. Если бы костыль попался сейчас на глаза Маме или, упаси боже, Бабушке, какие вопли потрясли бы окрестности, сколько слез было бы пролито!

Небо уже погромыхивало, и туча двигалась явно в нашу сторону. Но ветра по-прежнему не было, и я надеялся, что дождь прольется не раньше, чем через пару часов, а за это время мы успеем добраться до кордона.

– Может, все-таки переждать здесь? – спросила блондинка Нина. – Палатка большая, мы все поместимся, да и Рис немного придет в себя. Ему сейчас вредно ходить, пусть рана немного затянется.

– Ничего. Я дойду. – Рис страшно сморщился и проковылял несколько шагов. Весь его вид показывал, каких неимоверных усилий стоили ему эти шаги.

– Он же еле ходит, – блондинка Нина обняла Риса за плечи. – Я его никуда не пущу.

– Ну хватит, – вдруг резко сказал инкассатор. – Что вы комедию разыгрываете? У мальчишки просто царапина. И им в самом деле пора идти.

Его слова прозвучали неожиданно и грубо. Наступило неловкое молчание.

– Гена… – предостерегающе сказала женщина в цветной косынке.

– А что вы, в самом деле, десятеро вокруг одного вертитесь? – Инкассатор отбросил палку, которую строгал (очевидно, это был новый кол для палатки взамен сломанного Человеком-горой), и ушел к печке. Жена поспешила за ним.

– Очень нервный дядя, – сказал Рис. – Он всегда такой нервный? Или временами находит? На меня, например, временами находит.

Ему никто не ответил.

– Пойдем, – я потянул сына за руку. – А то не уйдем до дождя.

– Я вас провожу немного, – сказал архитектор. Ему, видно, хотелось загладить неловкость.

Блондинка протянула Рису ладонь.

– Держи! Крепись и будь героем!

– Мы больше никогда не увидимся? – спросил Рис.

– Обязательно увидимся. Вы на кордоне остановились?

– Ага.

– Ну вот и приходите на этот остров. Мы сюда каждую пятницу приезжаем. Часов в восемь – уже здесь. Придете? – Блондинка дотронулась до моей руки.

– Придем.

– Точно?

– Точно.

– Я сварю тогда холодец.

Я рассмеялся.

– При чем здесь холодец?

– Разве вы не любите холодец?

– Люблю.

– Тогда в чем же дело?

– Действительно, ни в чем.

– Вот и прекрасно… – Блондинка Нина отвернулась и пошла к палатке.

Рис оперся на костыль, поджал левую ногу и сделал скачок, потом другой. Архитектор пошел со мной рядом.

– Я вам покажу развилок, – сказал он. – Здесь будет развилок. Одна дорожка пойдет в сторону станции, а другая на кордон.

– Не стоило себя утруждать. Мы бы сами разобрались.

– Какой это труд? Мне приятно поговорить со свежим человеком. Мы уже все друг о друге знаем. Не успеет кто-нибудь рот раскрыть, а уже догадываешься, что он скажет.

– Подождите! – донеслось до нас.

Мы остановились. К нам быстро шла женщина в цветной косынке, жена инкассатора. В руках она держала бушлат.

– Это вам… Гена передал… Вашему мальчику… Он очень теплый…

– Ну что вы, в самом деле! – Я решительно отвел руку с бушлатом. – Нам не надо. У нас все есть. Через час мы будем дома.

– Возьмите, прошу вас.

– Бушлат – это вещь, – сказал Рис. – Чего ты, пап, отказываешься?

– Возьмите, – сказал архитектор. Он сказал это как-то особенно, и я невольно взял бушлат из рук женщины.

– Благодарю вас.

– Приходите к нам еще…

Женщина повернулась и быстро ушла.

Из травы впереди нас неслись звуки музыки. Мы поравнялись с Радиоманом. Тот лежал на спине, поставив приемник на свою цыплячью белую грудь, и дергал плечами в такт мелодии. Музыка была какая-то судорожная, рваная, нервная, и движения Радиомана были такие же. Он хрипло, рывками подпевал приемнику. Мелодия убыстрялась, движения Радиомана тоже, и казалось, с младшим братом архитектора вот-вот сделается истерика.

– До свидания, – сказал я.

Радиоман не услышал. Он, наверно, и не видел нас, хотя смотрел в упор остановившимися белыми глазами.

– Дядя, до свидания. Мы пошли. – Рис пощекотал палкой грязную пятку Радиомана. – Заслушался, бедняга.

Архитектор наклонился и выключил приемник. Радиоман несколько секунд еще дергался по инерции, потом затих. Взгляд его постепенно делался осмысленным, словно глаза медленно размораживались.

– А-а, это ты, хулиган… Ты еще здесь?

– Мы уходим. До свидания.

– С приветом. Будешь еще палатку валять – так накостыляем… Ты Колю видел?

– Видел.

– Хорошо он тебе врезал?

– Хорошо.

– Всегда помни о Коле, когда захочется хулиганить.

Радиоман включил приемник и сразу как бы ушел от нас. Тело его напряглось, завибрировало, словно впитывало несущиеся нервные звуки.

– Очень любит музыку, – сказал я, когда мы отошли.

– Это не то слово, – архитектор слегка ударял прутиком по метелкам ковыля. – Он с ней сживается. Музыка и он – одно и то же. У него три тысячи магнитофонных кассет.

– Три тысячи? – удивился я.

– Может быть, сейчас больше. Музыка почти всех народов мира. В квартире негде повернуться. У вас, наверно, создалось впечатление, что он не совсем нормальный? Так ведь?

– Так, – опередил меня Рис. Ему уже надоела роль инвалида, он отбросил палку, посрывал бинты и бежал впереди нас – гонялся за бабочками.

– На самом деле он вполне толковый парень. Когда дело, конечно, не касается музыки. Как услышит мелодию, любую, пусть даже самую скверную, насторожится и сразу уходит из реального мира. Вы, наверно, думаете, что он только джаз любит? Ничего подобного. Просто в это время суток больше джазовую передают. А на магнитофоне у него и классической много записано, но он с собой магнитофон не берет, очень уж редкий какой-то…

– Наверно, японский, – сказал Рис, который бежал далеко впереди, но по привычке подслушивал – у Риса был слух, как у индейца.

– Алик всех композиторов знает. Даже, представляете, немного сам сочиняет, вернее, импровизирует.

– Почему же он тогда пошел в лесотехнический? Можно ведь было в консерваторию, – удивился я.

– Видите ли… Брат пробовал. Но он одержимый. Производит странное впечатление… Хотя все сдавал, но как-то странно, по-своему. Спорил. Один раз даже кулаком по столу стукнул… Согласитесь, кто же такого возьмет? Небось думают – психопат какой-нибудь. Своих, мол, психопатов полно, зачем брать лишнего? Вот он помыкался три года… Дошел до того, что устроился в Дом культуры. Три дня поиграл – выгнали. Спорил с руководителем… Да что Дом культуры! В похоронное бюро устроился! Полдня всего и поработал. До первого покойника. Как покойника из дверей понесли, музыканты заиграли, разумеется, кто в лес, кто по дрова. Он схватился за голову да как заорет: «Боже мой, какие идиоты! Это же вакханалия!» Полгода без работы болтался… А тут оказия подвернулась, нашего хорошего знакомого деканом лесотехнического назначили. Он и помог… А вообще-то зря его по музыкальной части никуда не взяли. В каждом деле хоть один одержимый человек должен быть. Пусть даже бред какой-нибудь несет… Иногда бред великой идеей оказывается. Так сказать, от бреда до великого один шаг… Я не об Алике говорю, а так, вообще… Вот теперь он будет лесником… Зачем? Почему? Кому это нужно? Лесу? Нет. Брату? Тоже нет. Государству? Нет.