– Это ты, Каучуров? – шевельнул спекшимися губами человек.
Ни звука, ни движения, лишь билась, словно хотела сорваться с места и убежать, осинка.
– Что тебе еще от меня надо?
Человек устало всматривался в кусты ежевики.
– Почему же ты молчишь?
Низко, неторопливо жужжа, пролетел большой черный шмель.
– Ты пришел сказать мне спасибо? Мне наплевать на твое «спасибо»!
Ни звука, ни движения. Легкие белые облачка пушинками облепили кусок голубого неба, как пчелы вход в улей.
– Знаю… А что ж ты за себя не скажешь спасибо? А? Ты! Прах! Земля! Тина! А? – Человек вроде бы кричал, но его губы шевелились так медленно, что кружившая возле оса приняла их за засохший пыльный репейник, села и стала недоверчиво ощупывать своим хоботком…
Две большие желтые, как лицо человека, капли медленно выползли из уголков глаз, проползли до висков и застряли там в седых волосках. Оса, почувствовав влагу, переползла с губ на виски.
2
Архитектор развязывает скользкую, словно мокрую, нейлоновую веревку, подкладывает дрова в огонь. По ту сторону костра сидит «дядя Коля», нанизывает на шампуры куски мяса и злобно смотрит в мою сторону. Красный мясной сок стекает с пальцев Человека-горы, и сейчас мой недоброжелатель похож на разбойника с большой дороги, готовящего себе неправедно добытый ужин.
Поваром Человек-гора оказался отличным. Шашлыки были в меру прожаренными, в меру сочными, они аппетитно пахли дымом и горелым бараньим салом.
– Шашлыки – это вещь, – говорил Рис, срывая зубами с шампура кусок за куском. – Я не знал, что они такие вкусные. Я теперь их каждый день буду есть. Скажу Деде, у моего Деда личный самосвал, он сгоняет в лес, нажарит, в термос положит, и до утра они будут горяченькими.
– Ты лучше не разговаривай, а ешь побольше, деточка, – подсовывала блондинка моему сыну лучшие куски. – От мяса ты будешь сильным и смелым.
– Я и так сильный и смелый.
– А будешь еще сильнее и смелее.
– Сам знаю.
Я искоса наблюдаю за сыном. Как только Рис попал в привычную обстановку обожания его личности, он опять сделался прежним.
Ветер был уже совсем горячий… Солнце близилось к зениту… Меня клонило в сон… Кто эта женщина? Почему мне так странно знакомы ее движения, ее смех?..
– Деточка, ты наелся?
– Да. Полный живот.
– Пить хочешь?
– Нет.
– Пойдем поплаваем на матрасе.
– Я устал.
– Тогда давай играть на небе.
– Давай.
Я отхожу на несколько шагов от костра, ложусь в ковыль лицом вверх. Небо бледно-голубое, с маленьким кружочком солнца посередине. Кружочек солнца плавает в мареве, как прозрачная льдинка в начинающей замерзать воде… Наверно, будет дождь… Надо успеть добраться до кордона… Какое светлое и праздничное небо… Даже не верится, что через несколько километров – абсолютный холод, конец жизни… Только угадываются немигающие и далекие миры…
– Ну скажи, на что похоже вон то облако?
– На токарно-винторезный станок!
– А вот и не на станок!
– На трубу, когда дым идет!
– А вот и не на трубу! Посмотри внимательней!
…И вовсе мы не цари природы… Ну какие мы цари природы? Что-то немножко узнали. Совсем немножко. Мы просто…
– Похоже на ГАЗ-64!
– Какой же ты неисправимо индустриальный ребенок! Это облако похоже на твоего папу!
– Папу?
– Ну да! Посмотри! Вон подбородок, вон глаза, вон лоб!
– Где глаза?
– Справа от солнца! Вон, где курчавый завиток. Нашел?
– Нашел.
– Вон рядом правый глаз. Нашел?
– Нашел.
– Ну теперь ищи нос!
– Вон он! – радостно воскликнул Рис. – Только он не папин! У папы нос курносый…
…Как это, наверно, скучно быть царем природы. Надо сидеть в наглухо застегнутой одежде, положив руки на золотые подлокотники трона, и, нахмурив брови, изрекать, учить, взрывать, расцеплять, соединять… Нет, мы не цари… Мы дети… Маленькие-маленькие дети чего-то большого-пребольшого…
– Зачем ты так говоришь? У твоего папы вовсе нос не курносый. У него орлиный профиль.
– Орлиный? Ха-ха! Скажете тоже – орлиный! У орла носище – во! С полметра! Я по телику видел!
…И, возможно, мы одни. На крошечно-прекрошечной планетке среди бесконечного множества миров, движущихся с пугающей точностью, по непонятным законам… Нам бы насладиться душистыми ветрами земли, голубыми ливнями, красотой цветов, шорохом песчаных дюн… Радостью общения… Любовью… Мы же злобимся и убиваем друг друга… Убиваем и злобимся…
Мгла на небе становится все гуще и гуще, кружочек солнца почти совсем растаял, и только то место, где он должен быть, жжет бесцветным, нестерпимо жарким пламенем…
В густом небе постепенно начинают рассасываться белые курчавые облака, их ранее четкие границы теперь размыты. Мой «нос» опускается на «подбородок», «подбородок» сдвигается в сторону, «глаза» закрываются, и вскоре в небесном исполнении я перестаю существовать вовсе.
Что-то обжигающе холодное, скользкое прыгнуло мне на спину, схватило за шею и принялось душить. Я вскочил от неожиданности. Это был Рис. С довольным смехом хулиган скатился с моей спины на траву и заболтал ногами, руками и головой, как отряхивающийся после купания щенок.
– Здорово испугался? Я тебя хотел водой окатить, да не в чем было принести.
– Вода хорошая?
– Ничего. Приличненькая.
Рис пододвинулся и устроился со мной рядом, лязгая зубами. Тело его покрылось пупырышками, белые волоски вдоль позвоночника вздыбились, с синего носа на траву капала вода.
– Нельзя купаться до такой степени.
– Мы с тетей Ниной на матрасе… Ну и здорово! Матрас горячий-прегорячий. Нажаришься на нем – в воду! Охладился – потом опять жарься!
– То-то я и вижу, как ты нажарился.
– Это тетя Нина на корягу наскочила, когда матрас со мной толкала, и я чуть не утонул.
– Будет сочинять.
– Чесслово. Там ямища оказалась глубокая-преглубокая. Я на самое дно упал. Лежу, а вокруг рыбы плавают, раки ползают. Над головой темно-претемно. Только в одном месте свет виднеется. Я уже задыхаться стал. Круги красные перед глазами засверкали. Знаешь, когда в глаз дадут – такие круги бывают. Знаешь?
– Знаю.
– Ну, думаю, утонул я. Пап, а если бы я утонул, вы бы меня на кладбище похоронили или в крематории сожгли?
– А как бы ты хотел?
– На кладбище, конечно.
– Почему?
– Сжигаться больно.
– Ничуть не больно. Ты же мертвый будешь.
– Все равно больно. Тело-то мое останется. И потом, как я снова рожусь, если у меня ни капельки тела не будет?
– А ты собираешься снова родиться?
– Конечно.
– Так не бывает.
– Почему это не бывает? Разве человек умирает навсегда?
– Навсегда, сынок.
– Навсегда-навсегда?
– Да.
Рис задумался, потом решительно тряхнул головой.
– Я тебе не верю. Лежать-то в могиле буду я. Значит, если захочу, я могу вылезти из гроба.
– Оттуда, сынок, никто не вылезает.
– Значит, так и лежать всю жизнь?
– Значит, так и лежать.
– И не пить, не есть, не бегать, не дышать?
– Да…
– Страшно скучно и противно.
– Еще как.
– И все-таки оттуда, наверно, можно выбраться. Пап, если я вдруг умру, ты не очень глубоко меня закапывай и крышку не забивай. Договорились?
– Договорились.
– Честно?
– Честно.
– Поклянись.
– Клянусь… Ну и чем же кончилось твое приключение на дне?
– Да… Потом я вспомнил, как ты из проруби выбрался. Взял и нырнул на свет. Вот и все. Вынырнул, а тети Нины нет. Оказывается, она тоже утонула и лежит на дне. Я снова нырнул, схватил ее за волосы и вытащил на берег сушиться.
– Ты правильно сделал. – Я не стал сомневаться в правдивости его рассказа.
Рис прямо раздулся от важности.
– За это она обещала показать мне, где живут дикие пчелы. Их надо, оказывается, обдуть дымом, они уснут, и тогда можно есть дикий мед сколько влезет, хоть ложками. Тетя Нина говорит, что дикий мед очень вкусный и пахнет цветами. Не врет, как ты думаешь?
