Потом я ушел. Сделав три шага, я оглянулся. Туман уже скрыл раненого зверя, но все равно сквозь туман я чувствовал его взгляд. Мне казалось, что взгляд выражал недоумение…

Вскоре я нашел своих, но ничего им не сказал про волка: в то время волки были для нас большими врагами и, наверно, старики захотели бы его добить.

Не знаю, выжил ли тот зверь. Скорее всего нет, уж очень тяжело был он ранен, но с тех пор я не боюсь волков.

До дома оставалось совсем немного. Здесь, чуть в стороне, был густой, почти непроходимый ельник, устланный толстым ковром из слежавшейся хвои. Он знал про этот ельник. Тут можно было переждать до темноты. Сюда никто не полезет, слишком густые заросли. И нет грибов…

Он уже хотел свернуть с тропинки, как вдруг острая судорога прошла через все тело, прямо через сердце… Он даже не успел испугаться… Прислонившись к дереву, человек прислушался к своему телу. Такого еще никогда не было. Правда, в последний год сердце пошаливало, но чтобы так… Наверно, он сегодня слишком понервничал там, у костра …

Человек постоял еще, но судорога больше не повторилась, и он потихоньку, стараясь не нагибаться, пошел в сторону ельника. Лечь, скорее лечь на мягкий ковер… Ему оставалось пройти совсем немного, как вдруг второй удар, еще более сильный, более острый, рассек, будто ножом, его сердце. Человек остановился, схватившись за грудь, покачиваясь. Боль была острой, кровоточащей…

Человек хотел опуститься на землю прямо у сосны, где стоял, но понял, что если он сейчас ляжет, то больше не поднимется. Надо идти домой… Дома лекарства… Он слишком понадеялся на себя… Надо было взять нитроглицерин…

Придерживаясь за стволы, человек побрел в сторону кордона…

До кордона было с километр, но ему потребовалось около двух часов, чтобы добраться до опушки, откуда был виден дом… Сердце еще раза три схватывало, но не так сильно, как вначале… Боль была тупой, постоянной, не позволяла делать резких движений, поэтому он брел медленно, едва переставляя ноги. Со стороны, наверно, казалось, что это идет пьяный…

Он рассчитывал увидеть свой двор пустынным, но неожиданно двор оказался полон людей… Незнакомые люди пировали, смеялись в его усадьбе…

Человек прислонился спиной к стволу сосны и постоял с полчаса, ожидая, что гости уедут, но они и не думали уезжать. Наоборот, пиршество все усиливалось. Начали петь…

Тогда он впервые за многие годы смело, не таясь, пошел к своему дому… Он открыл калитку, прошел по дорожке мимо веселившихся людей и открыл дверь на веранду… Никто не обратил на него внимания. Только жена почувствовала его присутствие, хотя стояла к нему спиной, – она что-то жарила на летней плите… Она обернулась и посмотрела на него.

Человек оперся о косяк, схватился рукой за горло, не имея сил сделать больше ни шагу, и слушал, как приближаются торопливые шаги жены…

Увидев нас, Анна Васильевна запричитала:

– Господи, нашлись-таки! Уж чего я не передумала! У нас и кабаны дикие и лось может зашибить! Слава богу, рыбак через нас на мотоцикле проезжал, сказал, что видел мужчину с мальчонкой. К людям, сказал, идут, что да острове у осины. Ну я и успокоилась. Значит, заплутались, думаю, а люди и накормят, и дорогу укажут. У меня гости нонче… Начальник, давеча про кого рассказывала, приехал. Идите, идите, покушайте с дороги… Покормили вас хоть у костра-то? Уж сколько я о вашем сынишке переволновалась.

Мы подошли к врытому в землю столу, за которым завтракали утром. Стол был весь уставлен всевозможными яствами, бутылками коньяка, водки, пива, минеральной воды. Изо всех комнат, в том числе и из нашей, вынесли все, на чем можно было сидеть. Вокруг стола разместилась группа мужчин. Их было около десяти. В центре стола, судя по манерам, сидел самый главный из них. Он важно держал в руке стакан, наполовину наполненный коньяком, и когда начинал говорить, все замолкали. В тот момент, когда мы вошли во двор, мужчина как раз собрался произнести тост. Он поднял руку, кашлянул и уже было открыл рот, но тут увидел нас. В первый момент мужчина нахмурил широкие белесые брови, но потом, видно, вспомнил что-то (наверняка Анна Васильевна ему говорила о нас) и сделал радушный приглашающий жест:

– Милости просим к нашему шалашу.

Мне не хотелось ни есть, ни пить, я по дороге купил пачку газет и хотел часок отдохнуть после столь утомительного похода, но отказываться было неудобно.

Анна Васильевна принесла старый ящик из-под бутылок, застелила его газетами, все потеснились, и я сел. Рис, не дожидаясь персонального приглашения, примостился со мной рядом, поглядывая на стол.

Безусловно, стол заслуживал того, чтобы на него смотреть. На клеенке, на обрывках оберточной бумаги была нарезана колбаса твердого копчения, буженина, красная рыба; стояли открытые банки консервов: шпроты, лосось, красная икра; лежали горки крупных оранжевых апельсинов, краснобоких яблок. Кроме того, Анна Васильевна поставила яства собственного приготовления: соленые огурцы в глубокой тарелке и помидоры в большой деревянной миске, прямо в рассоле, с дубовым и смородиновым листом; стояла тарелка с маринованными маслятами, в деревянном ковше топорщились белые соленые грузди; на уже знакомой нам сковороде вперемешку с прозрачными кусками сала дымилась, залитая толстым слоем яиц, нарезанная крупными кругами картошка; отдельно грудкой лежал крупный белый чеснок; на краешке стола, примостился пучок редиски с зеленой ботвой, еще не увядшей; видно, редиска была только что с грядки, даже еще поблескивала влажными боками после мытья…

Но, конечно, затмевало все вокруг блюдо, стоявшее посередине стола. Это был целиком зажаренный поросенок. Он возлежал на фарфоровом блюде со сценками из жизни сытой, любящей соленую шутку Саксонии. Даже глубокому профану в вопросах фарфора было ясно, что это старинное и очень дорогое блюдо. Вряд ли это блюдо принадлежало Анне Васильевне или было позаимствовано у кого-то на кордоне. Скорее всего, его привезла с собой компания, восседавшая за столом, да и сомнительно, чтобы сам поросенок был запечен именно здесь. Слишком уж он со знанием дела был приготовлен. Со всех сторон покрыт равномерной румяной ломкой корочкой, нигде ни подпалинки, ни белого местечка.

Здесь же поросенок был просто подогрет на сковороде, облит горячим жиром и в рот ему была вставлена ветка петрушки. На тонкий розовый, тоже румяный, хрустящий хвостик колечком кто-то из озорства привязал голубой бантик.

Я осмотрел сидящих за столом. Все прибывшие были люди упитанные, солидные, сразу видно, что привыкли распоряжаться. Одного из сидевших за столом я знал. Это был заместитель по хозчасти Наум Захарович. Он примостился на краешке стола, рядом с худым, постоянно покашливающим человеком. Я почему-то сразу догадался, что это был тот самый больной егерь, про которого рассказывал фельдшер Айболит. Оба держались скромно, и чувствовалось, что в послужном списке из сидевших за этим столом они стояли в самом конце.

– Я вам говорил про него, – скороговоркой произнес Наум Захарович, словно оправдывая мое присутствие за этим необыкновенным, ломящимся от яств столом. – Это известный тренер из министерства… министерства…

– Сельского хозяйства! Ха-ха-ха! – загрохотал главный начальник с белесыми бровями. Все поддержали его смех.

– Он негра тренировать будет, – продолжал Наум Захарович. – Я этого негра к культурно-массовой работе привлечь хочу.

– Молодец! – одобрил Главный. – Так выпьем за международную дружбу и солидарность всех народов!

Мне уже успели налить в стакан коньяку, положили в одну тарелку с Рисом на двоих закуску (Рис долго крепился, но потом принялся тихо ее уничтожать, однако не сводя глаз с поросенка).

– Хороший тост! – одобрительно зашелестело по столу. – Василий Андреевич если уж скажет…

Все выпили, задвигались, потянулись к закускам, застучали вилками, задвигали челюстями.