— Он не умрет, — прошептала она. — Что с тобой не так? Хочешь порассуждать о смерти — делай это с Порко, а если пришел сюда ебать мне этим мозг — выметайся. Я не хочу слышать это. Я чуть не умерла.

— Ладно-ладно! — Райнер вскинул руки, принимая поражение. — Просто пришел взглянуть на тебя, не более.

Микаса дернулась, слыша достаточно громкий голос Порко в коридоре, бурно что-то рассказывающий. Кажется, он был зол. Дверь в палату отворилась, и Порко застыл.

— Ты? — Он выдавил из себя подобие улыбки, но вышло нечто похожее на оскал. — Что ты здесь делаешь?

— Успокойся, Гал. Я уже ухожу. — Браун поднял руки и выскользнул из палаты. Разговор совсем утомил ее, отчего она провалилась в сон.

***

Громкая музыка, от которой, казалось, уши пронзало иглами; мелькающие тени, походившие на отчужденных существ. К ним так и тянуло приблизиться, коснуться, будто они могли провести куда-то из кромешного ада разыгравшегося сознания. Пустота и абсолютная тишина. Разве что острое чувство, будто что-то не сделано, не выполнено… Что-то, напоминающее соленый океан, в котором можно было утонуть. И странно знакомый голос. Неосязаемый. Кто-то точно остался в одиночестве, которое теперь давило, как гиря, било со всех сторон, требовало чего-то почти невозможного, вырывая из теплых объятий подоспевших двух светлых существ. Одно из них отогнало кого-то отдаленно похожего на человека, начавшего пытаться отпилить руки.

Густая мгла норовила пролезть в глаза, перекрыть видимость полностью, не позволяя разомкнуть веки. Их будто склеили навечно. Паника накатывала волнами, меняясь с не менее зловещим спокойствием, в котором растворялось сознание.

Острый осколок яркого луча, сотканного из белоснежной ткани, разрезал темноту, наполнял пустоту неразборчивыми голосами. Хотелось добраться до самого истока этого света, погрузиться в него, чтобы полностью убрать эти тревожные раздражающие моменты, тянущиеся откуда-то, словно паутина, нежелающие отпускать. А так хотелось скинуть с себя все путы, исчезнуть, позволить свету окутать себя. Остальное начинало терять какой-либо смысл. Отовсюду тянулись липкие крючки, а что-то шептали голоса, тащили за собой, припоминали каждый проступок. Сознание металось от полнейшего ужаса до умиротворяющего спокойствия.

— Мальчик мой, сынок. — Голос, от которого захотелось заплакать, но никак не получалось. В груди запекло. В груди? А было ли вообще тело? Все сливалось воедино, и отделить даже самого себя от потоков Вселенной казалось чем-то невозможным. — Не волнуйся, pulcino*, мы с отцом здесь. Больше никого. Пока мы здесь, никто не может навредить тебе.

Руки Карлы будто опустились на плечи, и Эрен вновь оказался в своей комнате в их доме под Берлином. Мама сидела рядом с ним и читала сказку, поглаживая его по вихрастым волосам. Такая красивая, что слезы непроизвольно полились по щекам, а с губ сорвался всхлип. За день могло произойти множество всего: Эрен мог напроказить, но каждый вечер мама приходила к нему, гладила по голове, брала выбранную им книгу и сидела, пока он не начинал засыпать.

— Ну что ты? Успокойся, tesoro*. — Эти мамины слова и фразы на итальянском Эрен всегда так любил. В сравнении с выточенным немецким отца, считавшего, что сын должен расти в строгости, Карла всегда говорила, словно напевала какую-то песню. Наверное, от нее Эрену передалась эта мягкость в произношении. Как он вообще мог хотеть забыть все это? Чувство вины сковало тело. Сейчас такие моменты выглядели иначе и не имели цены.

— Мам, — сквозь слезы произнес он, — я скучал по вам. Очень. — Его пухлые губы дрогнули вновь, но мамина рука, прижавшаяся к влажной щеке, принесла успокоение, и тут же сорвала долгий выдох. — И сейчас…

Но видение изменилось. Теперь Карла уже обрабатывала костяшки на руке Эрена, приговаривая что-то, периодически сдувая щипучий раствор. И Эрен терпел. Молчал. Он помнил, что именно тогда подрался с выскочками возле клуба. А ведь отец предупреждал, что не всем должен нравиться вызывающий образ из ярко-красных волос, разодранных джинсов да обвешанной булавками и цепями кожанки.

— Не щипит? Чего молчишь? — Карла тяжело вздохнула, а Йегер никак не мог заговорить с ней: боялся, что она вновь исчезнет. — Эх ты, мальчишка. — Не было в ее голосе упрека, как когда-то казалось ему. Скорее наоборот — понимание и принятие. Глазами ребенка эта сцена казалась Эрену чуть ли не уничижающей его достоинство, обидной. Тогда он думал, что мать обвиняла его во всех грехах. Но взрослый Эрен видел теперь тепло и заботу, которые пытался все это время оставить в прошлом. Не вспоминать. Не плакать. Забыть. Стыдно до раздирающей боли.

Эрен не сдержался: прижался к Карле, крепко обнимая ее. От внезапности она охнула, но заключила сына в ответные объятия, мерно поглаживая его по спине.

— Ты хоть научись отпор давать. Спортом займись — не помешает ведь, — раздался голос отца. — Подкачаешься, всем навалять сможешь. — Тогда эти слова разозлили окончательно Эрена, проехавшись по юношескому максимализму. Гриша хоть и вел себя всегда сдержанно, но ведь и он любил сына, волновался за него. Как можно было не замечать всего этого? Неужели все дети такие, или только Эрен, застрявший в своих фантастических идеях стать самым популярным рок-музыкантом? Отчего же осознание часто приходит с таким опозданием? Или Эрен намеренно запретил тем эмоциям всплывать, чтобы не позволить горю от потери родителей загнать его в петлю раньше времени? Горю и тому, каким образом он решился отвлечься от новости об их смерти.

Эрен, не раздумывая, притянул отца за рукав, зарываясь в знакомых, но таких далеких ароматах родителей. Они пахли так же, как и всегда: корицей, ванилью и табаком. Запахи детства. Запахи любви и заботы, запахи дома.

Зажмурившись, Эрен не сразу понял, как вновь оказался в светлой пустоте. Только сейчас он четко ощущал отца и маму. Они были где-то рядом, но так далеко. От этого становилось слишком тошно, словно внутри все переворачивалось, горело и срасталось заново. Никогда еще Эрен не позволял себе настолько погружаться в собственные чувства. Он закопал их в тот самый день, когда Карла и Гриша так и не приехали домой. Нелепая случайность на дороге. Никто не виноват. Мгновенная смерть. Девятнадцать лет; бегство в Америку от Берлина и всего, что напоминало о родителях. Значит… Значит, и он мертв? От понимания такой возможности Эрен вновь начал погружаться в липкую мглу печали. Все сожаления, невыполненные обещания и собственные ошибки тянули на дно.

— Успокойся, Эрен, не волнуйся. Смотри. — Карла приложила ладонь к его лбу. — Ты нуждался когда-то в нас. В своих друзьях. А у нее никого не осталось, кроме тебя. Неужели позволишь своим страхам и воспоминаниям побороть тебя сейчас? Ты нужен ей. Ничуть не меньше, чем она нужна тебе. Будь сильным, tesoro, будь сильным. Она же не сдается. Ради тебя. Смотри.

Свет начал прорываться серыми полосами, трещать по швам, раскрывая нечто похожее на путь во что-то мрачное. Только вот там — в этом сером, длинном и мерцающем коридоре — ощущались отчетливо горечь, одиночество и страх. Микаса. Его Микаса. Как он позволил себе оставить ее? Нет, он должен бороться.

— Будь сильным, мой pulcino, будь сильным ради нее. — Раздалось уже откуда-то издалека.

— Мама, папа. — Слезы подкатывали к горлу, обжигая его. Дышать было невозможно, будто что-то заполнило гортань, а все органы словно перемололи в мясорубке. Хотелось кричать, выть волком. Разодрать бы себе грудь, да соскрести застывающую лаву, поражающую все на своем пути. От такой боли все периодически растворялось вновь во тьме, но теперь его поддерживали мягкие руки матери, не позволяя соскользнуть обратно.

Свет показался настолько ярким, будто кто-то намеренно поставил перед лицом включенную лампу. Абсолютно дурной сон. Только… Самое отвратное — видеть, но не иметь никакой возможности хоть что-то сделать.

«Как мне быть сильным, мама? Что я могу?!»

Он видел Стива. Видел то, как Микаса опадала рядом с ним. Эрен хотел кричать, и этот беззвучный крик разрывал его изнутри, уничтожал и испепелял, но проку от этого не было никакого. Йегер мог только слабо приподнять палец. Убожественно бесполезное тело! Он должен был отшвырнуть тогда Стива, спасти Микасу, а вместо этого его максимум — прохрипеть да привлечь к себе внимание врачей. К черту ему их внимание. Ему нужно было только убедиться, что Микаса жива. Ей нужна была помощь, а не ему. С ним все будет в порядке, а вот она… Зачем возвращаться к жизни, если ее рядом не будет? Неужели все зря? Кто-то провел салфеткой по его лицу. Видимо, слезы текли по щекам, потому что кожу пекло жутко. Только после этого все вновь погрузилось в непонятное ничто, где отсутствовало время.