Моим родителям

Первый век есть век закона и страха,

второй – век благодати и веры,

третий – век любви.

Иоахим Фиорский

По роду своей деятельности я не имею ни малейшего отношения ни к историческим описаниям, ни к археологическим или иным изысканиям. Мое ремесло – если, конечно, собирание редких картин и предметов можно назвать ремеслом – имеет самое отдаленное отношение к святым, монастырям или ясновидящим. Как вы уже поняли, в этом кратком перечислении я весьма прозрачно намекаю на предмет повествования, что самому мне открылось после знакомства со шкатулкой, о которой спешу рассказать подробнее.

Должен заметить, что шкатулки, равно как ларцы, сундуки и несессеры – моя слабость, моя давняя и неодолимая страсть. Как и многое другое в жизни, я разделяю их на три категории: замечательные (а других я просто не держу), редкие и – волшебные. Первых, конечно же, большинство: здесь и инкрустированные ларцы отечественных мастеров, и резные шкатулки из Японии и Китая, и миниатюрные сундучки из Персии. Ко вторым в моей коллекции относятся две мраморные шкатулки из Венеции и африканский ларец неизвестного мне происхождения из слоновой кости. И только одну шкатулку я считаю необыкновенной… Однако подозреваю, что пора умерить пыл и познакомить вас с историей моей самой большой драгоценности.

Ко мне она попала по чистой случайности… Хотя какое право имею я судить о вещах, в которых понимаю еще меньше, чем в антикварных безделушках? Могу ли я с полной уверенностью заявлять, что третьесортный аукцион в запущенном отеле Нанта по воле случая совпал с моим вынужденным простоем в тамошнем порту? Нет, не могу; и потому впредь постараюсь не бросаться словами, попахивающими неуважением к неисповедимому Промыслу.

Итак, 25 февраля 1841 года торговое судно Napoli встало на якорь в устье Луары для срочной замены пришедшего в негодность такелажа. Мне пришлось сойти на берег, что совершенно не входило в мои планы и чем я был весьма раздосадован. Мерзкая погода только усугубляла мое мрачное настроение; казалось, что в этом продуваемом всеми ветрами городе можно заниматься только одним: тихо спиваться в одном из портовых кабаков, коих здесь великое множество.

В одном из таких злачных мест я услышал, что в отеле на Пляс дю Буфэ устраивается аукцион, куда отправился больше от скуки, нежели рассчитывая на полезное времяпровождение. Поначалу всё протекало именно так, как и положено на захолустных торгах: аукционист с балаганным завыванием выкрикивал лоты, а потенциальные покупатели суетливо вертели головами и ничего не покупали. Предлагали всякую чушь: какие-то почерневшие бронзовые статуэтки, аляповатый и весьма неполный сервиз, картины местных мастеров и прочий провинциальный атрибут.

И тут в руках аукциониста появилась она… У меня перехватило дыхание, ибо даже еще не всмотревшись, я уже знал, что эта вещь должна достаться именно мне. Мне стоило больших трудов взять себя в руки и спокойно отреагировать на начальную цену в 1000 франков. Народ тут же притих: такой суммы никто не ожидал; остальное барахло шло с молотка по бросовым ценам. Когда аукционист в третий раз выкрикнул цену и уже взмахнул своим молотком, чтобы закрепить за мной выигрыш, я в нетерпении вскочил с места, однако уже в следующее мгновенье меня прошиб холодный пот: седой господин, сидевший неподалеку от меня с отсутствующим видом, поднял руку и удвоил ставку.

Я был обескуражен: таких денег у меня с собой не было. Будь я в Париже или Марселе, я бы с легкостью вышел из положения, связавшись со знакомыми банкирами. Как на зло, в этом захолустье у меня не было знакомых… Но я не собирался сдаваться. Закусив удила, я тоже удвоил ставку, совершенно не представляя себе, как и чем буду расплачиваться. Седой господин, даже не повернув ко мне головы, спокойно удвоил свое предложение. Публика глухо застонала.

Через полчаса цена шкатулки достигла 200 тысяч франков – столько стоил один из двух моих столичных домов. Видимо, эта отрезвляющая мысль удержала меня от полного разорения. Собрав остатки достоинства, я признал себя побежденным и поздравил седого господина с ценным приобретением.

Разбитый физически и морально, я заперся в своем номере и откупорил бутылку абсента, решив залить горе и хотя бы на время заглушить досаду. Но не успел я сделать и глотка, как в дверь постучали.

За дверью стоял седой господин, державший подмышкой объемистый сверток. Извинившись за непрошенный визит, он поинтересовался, желаю ли я по-прежнему приобрести черную шкатулку. Я оторопел: после того, что произошло на аукционе, такой вопрос казался мне лишенным какой-либо логики. Видя мое недоумение, седой господин предложил отужинать вместе, дабы он мог объяснить свои действия в более непринужденной атмосфере.

Вскоре мы уже сидели в богато обставленном и абсолютно пустом зале. Я совершенно не представлял себе, где мы находимся: с равным успехом это мог быть загородный дворец вельможи или место собраний тайного общества: на стенах, помимо нескольких портретов (на мой вкус, выполненных в слишком темных тонах), висели предметы, назначение которых осталось для меня совершенно непонятным, поэтому я не возьмусь их описывать. Однако некий пропитывающий это помещение дух настраивал на самый серьезный лад и, преисполненный этим ощущением, я выслушал рассказ таинственного незнакомца.

«Позвольте представиться, – начал он, после того как слуга принес закуски. – Меня зовут Бопэр. Позвольте также сразу перейти к предмету нашего разговора, не тратя время на пустые формальности. Я приобрел шкатулку для вас…» Он слегка улыбнулся, довольный выражением моего лица – полагаю, весьма растерянным. «Простите, – промямлил я, – но не проще ли было позволить мне приобрести ее за 1-2 тысячи франков, не вздувая цену до небес?» Седой господин опять посерьезнел. «Это совершенно невозможно. Двести тысяч – это примерно половина всего вашего состояния…» Я поперхнулся: «Но откуда…» Он прервал меня жестом: «Я неплохо разбираюсь в людях. Вы оказались здесь случайно – это было видно по вашему скучающему виду; однако мелкие детали выдавали в вас профессионала: заметив черную шкатулку, вы решили во что бы то ни стало ее приобрести, ибо немедленно нацепили на себя маску полной невозмутимости – во всяком случае, именно к такому впечатлению вы стремились. Поднимая ставки, вы дошли до некоей черты, обычно соответствующей половине всех средств, которые можно собрать при продаже имущества. Такой вклад является не просто ощутимым, но болезненным. Именно к этому я и стремился: шкатулка достойна жертвы, то есть не одних только денег, а самого благополучия». «Но почему вы не оставите ее себе? Судя по той легкости, с которой вы удваивали ставки…» «Вот именно, – прервал меня седой господин. – Для меня это не жертва, а развлечение. Но есть и другая причина, более прозаическая. Видите ли… – тут он как будто запнулся. – Я собираюсь перебраться, как говорится, в мир иной и, судя по некоторым признакам, весьма скоро. Однако после стольких лет, затраченных на ее поиски, после стольких усилий и средств, ушедших на выяснение всей ее долгой истории, я просто не могу смириться с тем, чтобы эта удивительная вещь оказалась в случайных руках». Он умолк, и по его лицу пробежала тень. «К сожалению, Господь не дал мне детей… Когда-то она хранилась у нас как семейная реликвия. Мой дед по материнской линии, Жан Паскье, потратив на поиски шкатулки с десяток лет и значительную часть своего состояния, привез ее с Майорки… Хотя мне придется начать сначала, иначе вы ничего не поймете».

Он помолчал, собираясь с мыслями, а затем начал свой неторопливый рассказ: «Я знаю далеко не всё, хотя достаточно для того, чтобы выделить в истории черной шкатулки основные этапы. Судя по всему, она появилась на острове Нуармутье*; те знатоки, к которым я обращался, определяют время ее изготовления 8 или 9 веком. В ней находилась небольшая сумка с письмами Св. Аустраберты к Св. Филиберту.