Я просыпаюсь через несколько часов после того, как всё мое нутро оказалось вывернуто наизнанку по крайней мере три раза — в последний меня тошнило желчью — вязкой желтой слизью — так как еда вышла в предыдущие два. Желудок болит, но это не худшее ощущение на данный момент; меня знобит, тело покрыто потом, отчего постельное белье прилипло к влажной коже, а простынь сбилась в ногах. Ко всему прочему я испытываю непреодолимое чувство жажды, разбавляемое сильной головной болью. Наверняка вместе с повышенной температурой скачет и давление, поэтому так стучит в висках. И хотя лекарство от такой болезни мне известно, я отчего-то извожу тело до того самого максимума боли, когда терпеть будет невозможно. Всё это, конечно же, означает и то, что необходимо увеличить дозу вещества, того минимума, на котором я держался последние полгода, теперь, очевидно, недостаточно.

Я поднимаюсь с кровати и неуклюже выпутываюсь из постельного белья, прежде чем включить лампу и оглядеть тёмное пространство. Спёртый, горячий воздух в комнате только ухудшает положение, поэтому пробираюсь через гору вещей к подоконнику и открываю окно, впуская холодный январский ветер. Резкий поток воздуха пробирает до костей и в комбинации с ознобом из-за повышенной температуры заставляет меня поднять с пола тёплую кофту и натянуть прямо на потное тело. Я не уверен в чистоте одежды, но она по крайней мере спасает от ветра.

Взглянув на экран телефона, обнаруживаю, что время едва перевалило за восемь часов, а значит я проспал не так уж и долго. Тянуще-колющее чувство в районе живота напоминает о необходимости что-то съесть, хотя голода как такового я не испытывал уже около двух суток.

Я пробираюсь на кухню аккуратными, короткими шагами, придерживаясь рукой за стену, не доверяя собственным ногам. В это же время стараюсь прислушиваться к происходящему в доме, чтобы случайно не наткнуться на его обитателей. Мысль о том, чтобы встретить Еву, одновременно злит и расстраивает, но я списываю это на основательную потерю контроля.

И, несмотря на моё сообщение Вселенной, мне всё же приходится остановиться на границе между кухней и гостиной, так как улавливаю голоса.

— …Не знаю, — говорит один из них, и в нём я легко узнаю Мун.

— Я могу поговорить с ним, — произносит второй.

Злость мгновенно прошибает меня, как только я понимаю, что это Элиот. Сидит на моей кухне и говорит с моей девушкой после того, как поцеловал её. Так, стоп.

— Это было бы отлично, — соглашается Ева, в её тоне сквозит столько облегчения, что к горлу подступает новый приступ тошноты, хотя, может быть, это всё последствия ломки.

Сжав руки в кулак, я принимаю неверное решение, но оно единственное приходит мне в голову. Шагнув на кухню, я окидываю взглядом этих двоих. Как ни странно, они не отскакивают друг от друга как ужаленные, продолжая сидеть за барной стойкой и потягивая чай в прозрачных кружках. Ева сидит на моём месте, в то время как Элиот занял стул напротив, и я почти могу видеть, как их ноги соприкасаются под столом. Совсем недавно именно так я гладил её икру, вызывая волну смущения. Эта картина заставляет меня скривиться. Пряный апельсиновый запах чая вызывает рвотный позыв, но я лишь фыркаю, проходя к шкафчику, чтобы достать кружку. Мне жизненно необходим чёрный кофе.

— Выглядишь паршиво, друг, — говорит Элиот с той долей обеспокоенности, которая всегда раздражала в нём.

«Друг?» — мысленно фыркаю я, но в ответ лишь передёргиваю плечом, предпочитая промолчать.

Некоторое время в комнате сохраняется тишина. Я всё ещё стою к ним спиной, насыпаю в кружку кофе и дожидаюсь, пока вскипит чайник. В это время между Мун и Флоренси, видимо, ведётся немой диалог, и, хотя они не шушукаются, я буквально ощущаю их взгляды собственным затылком. Свистящий звук вскипевшего чайника буквально разрывает полотно тишины, но я быстро выключаю его и, ухватившись за ручку, подношу к кружке. Из-за нетвёрдой хватки трясущихся рук часть кипятка проливается мимо и попадает прямо на ладонь. Я тут же отдёргиваю руку, ощущая, как горячая вода буквально плавит кожу пальцев.

— Блять, — бросаю чайник в сторону и отскакиваю, прижав обожжённую конечность ко рту.

— Всё в порядке? — спрашивает Ева, внезапно оказавшись сбоку от меня. Она кладёт руку на моё предплечье, лишь распаляя тихо зреющую внутри ярость. Злость, смешиваемая с болью, создаёт коктейль Молотова, и я взрываюсь.

— Не смей трогать меня, — шарахнувшись в сторону, рычу я.

— Успокойся, — произносит Элиот. Я перевожу разгневанный взгляд на парня, и его оборонительная позиция кажется мне смешной.

— Не учи меня, — отвечаю я, — вряд ли в тебе контроля больше, чем во мне.

— Просто не горячись, — говорит Флоренси; его попытка убедить меня лишь выводит из себя, — Обработаем руку, незачем так злиться.

— Всё нормально, давай я посмотрю, — предлагает Мун. Промелькнувшая в её голосе забота выворачивает всё моё животное нутро наружу.

— Мне противно на вас смотреть, — скривившись, выпаливаю я. — Что ты вообще здесь делаешь, а? — киваю в сторону Элиота. — Пока твоя сестра пытается пережить изнасилование, ты распиваешь чаи в компании этой… Этой… — я никак не могу найти подходящего слова, но его и не требуется, потому что в ту же секунду он перебивает меня.

— Что ты несешь? — вспыхивает он, и всё его показное спокойствие мгновенно испаряется.

— Так ты, блять, настолько слеп или туп, что даже не заметил, что происходит с Эмили. Хотя, возможно, ты был слишком занят тем, что пытался залезть в трусы Мун.

— О чём ты, мать его, говоришь? — окончательно потеряв контроль, кричит Элиот. — Клянусь, если ты врёшь, я убью тебя.

— Может, тебе стоило угрожать тому, кто сделал это? — спрашиваю я, ухмыльнувшись. Мрачное удовлетворение от разыгравшейся перепалки только подпитывает моего внутреннего демона.

— Он не мог, — поражённый голос Евы на секунду заставляет меня замереть со спичкой перед мостом. Но пусть всё сгорит к чертям.

— Видимо, он не такой уж и безобидный учитель истории, верно, Мун? — смеюсь я, наблюдая за выражением лица девушки.

— Ты знала? — спрашивает Элиот, повернувшись к девушке. Его руки обхватили столешницу стойки в попытке удержаться.

— Конечно, она знала, — говорю я, ощущая, что теперь всё действительно полыхает в огне.

***

— Так он уже приходил в себя? — спрашивает смутно знакомый женский голос, который я, впрочем, сквозь дрёму не могу с точностью опознать.

— Да, это было ночью. К сожалению, он не вызывал сотрудника, поэтому можно предположить, что Кристофер не вполне осознает происходящее. Так же существует вероятность кратковременной потери памяти.

— И вы не можете сказать точно? — теперь в этом голосе сквозит лёгкое раздражение напополам с нетерпением.

— Когда он придёт в себя, я смогу полностью исследовать перенесённые последствия, — не давая прямого ответа на предыдущий ответ, произносит мужчина, очевидно, мой лечащий врач.

— Отлично, — говорит женщина, и я почти вижу, как она сжимает губы в жёсткую линию, хотя мои веки всё ещё опущены.

Теперь я узнаю голос Элизы и её манеру говорить. Проскользнувшее в её тоне недовольство окончательно убеждает меня в её присутствии, но, исходя из этого, так же прихожу к выводу, что где-то здесь должен быть и Томас.

Глаза совершенно не хочется открывать сразу по нескольким причинам, и, хотя я уже пришёл в себя, я просто лежу, дожидаясь характерного хлопка двери, оповещающего об уходе Элизы. На это уходит некоторое время, и все эти минуты я гадаю, почему же она никак не оставит меня. Мысль о том, что она пялится на моё бездвижное тело, кажется дикой. В любом случае в какой-то момент дверь всё же закрывается с обратной стороны, и я позволяю себе громкий выдох через нос. Распахнув веки, оглядываю освещённое полуденным солнцем пространство палаты. Теперь моему взору предстают не только уголок лимонного цвета и слабоосвещённый круг торшера на полу, но три стены — не считая той, что позади, — жёсткое кресло, которое я разглядел ещё ночью, окно, цветок, стоящий на полу у подоконника, и собственные ноги, сокрытые лёгким голубым одеялом на кровати. Я прихожу к выводу, что днём в палате не больше интересного, чем ночью, хотя эта мысль не слишком заботит меня.