— Что ну? — тупо переспрашивает она, растерявшись.

— Ты так настойчиво пытаешься попасть ко мне в комнату уже второй вечер подряд. Очевидно, тебе что-то здесь нужно. Так ну?

Она поднимает на меня глаза, её взгляд неуверенно бегает по моему лицу. Собранные в высокий хвост волосы движутся из стороны в сторону, когда она качает головой.

— Ты злишься на меня? — спрашивает Ева, немного понизив голос, хотя этого не требуется.

— С чего бы? — иронично выплёвываю я, растянув ухмылку правым уголком рта.

— Не знаю, — отвечает девушка, и от искренности в её голосе возникает желание закричать.

— Все в порядке, не напрягайся, — вместо этого говорю я, затем дёргаю дверь, чтобы наконец оказаться наедине с собой.

— Просто… — Мун дёргает ручку, отталкивая её, и хватает меня за запястье, но я легко высвобождаю ладонь, скривившись. — Скажи, что с Эмили всё в порядке.

— Это несильно заботило тебя ещё пару дней назад, — хмыкаю я, зная, на какие точки нужно давить. — Но с ней всё будет в порядке, — а затем всё же закрываю дверь.

***

«Видимо, время пришло», — думаю я, выныривая из пустоты. Тело ощущается сплошной болевой точкой, но зато теперь чувствую каждый мускул. Болезненное осязание позволяет нащупать под пальцами гладкую поверхность больничного постельного белья. Голова утопает в плоскости подушки, оказываясь наравне со спиной, и такое положение оказывается достаточно неудобным, чтобы я захотел пошевелиться и перевернуться набок.

И всё же проходит неопределенное количество времени, прежде чем я открываю глаза. Тяжёлые веки едва приподнимаются, и я трачу несколько секунд на то, чтобы сморгнуть песок. Несколько слезинок скапливаются в уголках глаз, увлажняя иссохший белок, а затем я смотрю из стороны в сторону, изучая комнату. Тусклый оранжевый свет успокаивает сознание, приготовившееся к резкой вспышке, но он не даёт достаточно обзора. Круглое очертание торшера освещает лишь часть палаты, где стоит простое жёсткое кресло бежевого цвета, хотя из-за искривлённых лучей мне сложно установить правильный оттенок. Стены лимонного цвета и кусочек стерильного пола — всё, что я могу рассмотреть.

Приподнять голову не получается, но краем глаза всё же вижу аппарат, считывающий кардиограмму и пульс; он издаёт тот самый писк, что я слышал на протяжении всего бессознательного состояния. Вновь опускаю веки и некоторое время наслаждаюсь темнотой перед глазами. Короткое исследование ещё раз подтвердило мои рассуждения во время сна, но это отнюдь не улучшило общей картины. Последние события настолько смазаны, что мне не удаётся ухватиться ни за одно воспоминание, чтобы воссоздать происходящее. И, возможно, мне стоило бы сосредоточиться на этих воспоминаниях, но вместе этого я бросаю беглый взгляд на задёрнутые жалюзи, сквозь которые не проникает и лучика света. Вероятно, сейчас ночь. Это открытие одновременно радует и расстраивает меня: никто не будет приставать со своими вопросами, но и я не смогу задать свои.

Некоторое время просто лежу, напрягая мозг попытками вспомнить всё, что происходило до того, как я очнулся в больничной палате, но размеренное тиканье аппарата сбивает с толку. В конце концов я настолько раздражаюсь, что приходится бороться с желанием сорвать с указательного пальца считывающее устройство. Устав лежать на спине, начинаю ворочаться, отчаянно желая перевернуться набок, но мышцы настолько слабы, что от малейшей физической нагрузки всё тело покрывается потом, а я устаю и остаюсь лежать на спине практически без сил.

Ещё какое-то время бесцельно пялюсь в тёмный потолок, затем перевожу взгляд в освещаемый светильником уголок и, убаюкиваемый механическим звуком, всё же засыпаю.

На этот раз сон скорее напоминает эпизод из реальной жизни, но по факту такого момента, наверное, никогда и не существовало.

Мне снится мама. Её образ расплывчатый и слишком смазанный, чтобы я смог рассмотреть цвет глаз или черты лица, но в глубине сознания пульсирует знание: это она.

В этой реальности я мне не больше десяти. Я сижу на подоконнике, свесив ноги и болтая ими в воздухе, а мама прибирается в моей спальне, раскладывая тетради и учебники на столе в ровные стопочки.

— Ты прочитал ту книгу, о которой мы говорили? — спрашивает мама, протирая деревянную поверхность от пыли. Её тёмно-каштановые, почти чёрные волосы собраны в аккуратный волнистый хвост, и я знаю, что меж её бровей пролегла складка в ожидании ответа.

Я замираю, раздумывая, стоит ли сказать правду, ведь соблазн соврать так велик. Мне хочется быть замечательным сыном, и я почти чувствую разочарование, которое сквозит в выражении лица мамы, когда она понимает, что ответ отрицательный.

— «Маленький принц» — моя любимая книга, — говорит она, и хотя я знаю, что она не злится, всё же на секунду сжимаюсь в ожидании смены её настроения. — Очень жаль, что она не заинтересовала тебя, — продолжает мама, заканчивая с уборкой на столе.

Я наблюдаю за ней, всё ещё сидя на подоконнике и силясь придумать хотя бы жалкое оправдание происходящему, но весь её образ, пропитанный разочарованием и печалью, говорит о том, что не стоит и пытаться.

Я спрыгиваю с окна и иду к ней, чтобы попросить прощения. Подойдя ближе, я надеюсь наконец рассмотреть её лицо, но вместо этого передо мной предстаёт пустая картина, от которой разит грустью. Я обнимаю маму, при этом ощущая, как она плачет.

— Я… Я прочитаю, — запинаюсь я, глядя на неё снизу вверх. Мама никак не реагирует, что только усиливает чувство вины.

Через секунду дверь в мою комнату открывается и появляется отец. Его лицо с чёткими линиями на секунду заставляет опешить.

— На сегодня закончили, — говорит он, протянув маме руку.

— Я в порядке, — отвечает она дрожащим голосом. — Честно, Томас.

— Не нужно этого, — качает головой отец, И его лицо приобретает строгое выражение. — Не делай хуже.

— Пусть мама останется, — прошу я, ощущая, как слёзы скапливаются в уголках глаз, а всхлип застрял где-то в горле. — Пусть останется!

— Идём, — папа дёргает мать, и она поддаётся.

Мои руки соскальзывают с её одежды, но прежде чем она успевает бесследно исчезнуть, её губы произносят какую-то фразу. Она эхом звучит в моей голове.

***

Третье января.

В обед третьего января отец всё же не выдерживает и перехватывает дверь в ванную до того, как я успеваю её закрыть. К этому моменту я чувствую себя настолько отвратительным и склизким куском дерьма, что даже душ не помогает избавиться от мерзости внутри. Томас решительно толкает дверь в сторону, и на секунду кажется, что она сорвется с петель, но этого не происходит. Он смотрит на меня разъярённо-внимательным взглядом, в котором сквозит уверенность в собственных поступках. Я серьёзно подумываю о том, что меня в действительности может стошнить, хотя и непонятно, что служит причиной рвотных позывов: присутствие отца или ломка.

— Видимо, всё действительно плохо, раз ты не можешь пройти и пары метров, не употребив какого-то дерьма, — произносит Томас с долей иронии, и я в ответ лишь кривлю губы, хотя это самый ничтожный способ показать свою независимость. — Твоя потеря контроля могла бы выглядеть забавной, но в этот раз я не намерен шутить, — говорит он, ступив внутрь комнаты, и теперь большая часть пространства будто заполняется им. У нас небольшая разница в росте, но то ли из-за галлюцинации, то или из-за чего-то ещё он выглядит угрожающе огромным.

Мне хочется прыснуть в ответ, но любой вырвавшийся из горла звук норовит превратиться в рвоту. Вместо этого я упираюсь рукой в керамический бортик раковины и стараюсь принять наиболее расслабленную позу, хотя не прекращающийся уже второй день подряд тремор рук не способствует сохранению контроля над телом.

— Завтра утром мы улетаем на несколько дней, — сообщает отец, — я даю тебе это время, чтобы восстановиться.

Затем он окидывает меня презрительным взглядом и с характерным хлопком, сотрясающим небольшое пространство комнаты, закрывает дверь. Я прыскаю в ответ и меня всё же тошнит.