— Я хочу, чтобы ты обеспечила нам небольшое прикрытие. Это ведь несложно, правда?
Он выжидающе смотрит на меня, пока кровь пульсирует где-то в моих висках. Страх бурлит и поднимается по глотке мерзкой волной. Вместо ответа я просто киваю, не уверенная в способности говорить.
— Хорошо. Мы же не хотим, чтобы кто-то пострадал, если вся эта небольшая история выйдет наружу.
После этих слов он одним движением сминает бумажный стаканчик и поднимается, подцепив пальто правой рукой.
— Извини за беспорядок — совершенно нет времени выбросить.
***
Время до Нового года проходит как в тумане. Оставшиеся два дня я чувствую себя настолько напуганной, что не могу провести ночь, не просыпаясь каждые два часа: сотня мыслей терзает рассудок, а решение никак не находится. Это только усиливает внутреннюю тревогу, паника по кусочку отрывает от моего тела, и чего-то не хватает то тут, то там.
Тревожность медленно превращается в нормальное состояние, поэтому, проснувшись утром тридцать первого декабря, я почти не удивляюсь, когда вода расплёскивается из стакана на пути к пересохшим губам. В этот день желудок с самого утра категорически отказывается переваривать еду, каждый раз во рту возникает кислый привкус рвоты, когда на языке оказывается что-то съестное. Меня трясёт, свет кажется то слишком ярким, то слишком тусклым, а вода — чересчур холодной или горячей. Прийти в себя не помогает и тот факт, что Элиза теперь более тщательно наблюдает за мной. Её внимание только сильнее нервирует, и я начинаю раздражаться всякий раз, когда оказываюсь с ней в одной комнате. Мы не говорили с того момента, когда она расплакалась за барной стойкой на моих глазах, но было принято молчаливое решение не упоминать этот случай, чтобы никого не ставить в неловкое положение. Между нами висит напряжённая пауза, растягиваемая словно жвачка во рту. Один раз меня настолько выводит её настороженно-внимательный взгляд, что я практически бросаю тарелку с так и не тронутым стейком в раковину, но в последнюю секунду всё же сдерживаю себя и просто отодвигаю еду, удалившись в спальню.
Повышенная тревожность сказывается и на том, что я категорически не могу находиться в тишине: повсюду мерещится странный шорох и звуки приближающихся шагов. Я знаю: это всего лишь паранойя, но в рациональное всегда поверить сложнее всего.
Я мучаюсь двое суток, но тридцать первого числа всё равно не находится никакой подходящей идеи для выхода из положения. Ни Эмили, ни кто-либо ещё не знает о нашем разговоре с Бодваром, что не добавляет мне очков. Поделиться с кем-то было бы проще всего: одна голова хорошо, а две — ещё лучше. Но Эмили я точно не могу сказать, пока не придумаю хотя бы жалкое подобие плана, иначе она впадёт в ещё большую панику. Элиот отпадает по всем пунктам, вследствие чего остается лишь Шистад. Напряжённые отношения с ним в какой-то степени достигают возможного апогея: я почти намеренно не задерживаюсь в одной комнате с ним, а Крис откровенно избегает «случайных» столкновений. И всё же он лучший вариант. Возможно, единственный.
Поэтому между чисткой зубов и умыванием лица я решаю, что пришло время поделиться с кем-то этой ужасающей правдой. Как только эта мысль твёрдо укореняется в сознании, становится чуточку легче, но не достаточно, чтобы руки перестали трястись.
Покончив с утренними процедурами, я иду на кухню, чтобы впихнуть в себя хоть что-то: двухдневное голодание отдаёт болью в области живота. Тело не подвластно мне, пока я пытаюсь управиться с плитой, чтобы приготовить незатейливый завтрак из тоста и чая. Из-за дрожащих рук несколько капель кипятка попадают на тыльную сторону ладони, отчего шиплю, проклиная собственное тело.
«Апельсиновый рай» — как и всегда — пахнет потрясающе, но, попав в рот, приобретает привкус прокисшего молока. Я с сожалением отодвигаю дымящуюся кружку.
— У тебя опять нет аппетита?
Голос за спиной заставляет вздрогнуть от неожиданности, и сердце делает лихой кульбит, больно ударившись в грудной клетке.
— Всё в порядке, — сдержанно говорю я, взирая на Элизу исподлобья.
На ней белый пушистый халат и домашние тапочки, светлые волосы собраны в пучок, и она выглядит немного сонной. Сейчас почти восемь утра.
— Ты не ешь уже пару дней, — замечает женщина, проходя к чайнику.
Её ранний подъём не радует: я подумала, что если встану раньше, то смогу не столкнуться с ней на кухне.
Я угрюмо ковыряю хрустящую корочку тоста: сказать в оправдание мне нечего.
— Ты нехорошо себя чувствуешь? — спрашивает Элиза, скользнув по моему лицу серыми глазами. Должно быть, со стороны я выгляжу уставшей: плохой сон и отсутствие еды должны были сказаться на состоянии кожи.
— Я же сказала, — с нажимом произношу я в надежде, что этого будет достаточно для прекращения разговора, — что всё в порядке.
— Тогда ешь, — давит мать, уставившись на меня. Её поджатые губы свидетельствуют о нарастающем недовольстве, но она всё ещё умело подавляет вспышки раздражения.
— Я не голодна, — упрямо отвечаю я. Один край тоста превращается в месиво из крошек, но я почти не чувствую сожаления по этому поводу.
— Ты ничего не ешь! — гнёт свою линию Элиза, и её тон приобретает строгие нотки.
Я вновь молчу — на это заявление мне тоже нечего ответить — и отчасти надеюсь, что откровенное игнорирование отобьет у неё всё желание говорить, но Элиза отличается настойчивостью.
— Ева, — раздражённо и немного устало вздыхает она, — просто пойди мне навстречу и съешь этот чёртов тост.
Она повышает голос, и я передёргиваю плечами, ощутив раздражающий зуд на кончиках пальцев. Где-то на периферии возникает вопрос: каким будет следующим её шаг? Вероятно, таблетки или клиника. Но ни тот, ни другой вариант меня не устраивает, и я пододвигаю ближе тарелку с раскрошенным тостом.
На вкус он как плесень, сухая корочка скрипит на зубах, словно песок. Я жую быстро — размокший хлеб отвратительно прилипает к нёбу — и проглатываю, стремясь закончить эту пытку. Чтобы смочить горло, делаю несколько глотков «Апельсинового рая». Тёплая жидкость стекает по глотке со вкусом рвоты. Элиза пристально наблюдает за моими действиями, удобно устроившись у раковины. Желудок приветственно урчит, когда пережёванная еда движется по пищеводу: я чертовски голодна.
— Вот и отлично, — кивает женщина, как только на тарелке остаются крошки.
Меня мутит от привкуса еды, но вместе с тем желудок сводит от голода. Эта адская смесь раздражает, но ничего поделать, увы, не могу. Сейчас хотя бы на долю процента жажда утолена, и я могу вернуться к утренним мыслям о неизбежном.
Поднявшись со стула, перемещаюсь в гостиную; достаточно далеко от матери и достаточно близко, чтобы не сидеть в тишине. На краю стола приветственно открыта книга, которую я вчера читала в попытке отвлечься, но ничего не вышло. Я беру её одной рукой и на пошатывающихся ногах сажусь на диван. Книга послужит отличным оправданием для того, чтобы не говорить с матерью.
Первое время разглядываю страницы, пытаясь разобрать буквы, но перед глазами всё плывет, строчки сливаются в сплошное месиво. Мысли хаотично парят в сознании, сталкиваясь друг с другом, отчего в висках начинает пульсировать, и я принимаю наиболее разумное решение: нужно сосредоточиться на предстоящих событиях. И поскольку я собираюсь посвятить Шистада, становится немного легче дышать, хотя потенциальный разговор вызывает ещё один приступ паники.
Сквозь призму мыслей слышу шаги на лестнице. Это Томас спускается на кухню. Пройдя в комнату, он негромко здоровается с Элизой, затем наступает недолгая тишина, а потом возобновляется разговор. Разобрать слов практически невозможно: то ли они говорят слишком тихо, то ли слишком громко шумит в ушах. Стрелка часов перевалила за половину девятого.
Я откладываю книгу и недолго пялюсь в стену передо мной. Комната больше напоминает холл больницы: холодные, стерильные оттенки напоминают о тех разах, когда я приходила лечить зубы или проверять зрение. Как ни странно, такие слова не ассоциируются с ужасающими приемами у психиатров и психотерапевтов: они всегда создают атмосферу уюта, чтобы притупить бдительность пациента, вызвать доверие. Кабинеты таких врачей обычно выполнены в мягких персиковых тонах, через огромные окна падают косые лучи света, и, заходя внутрь, ты думаешь, что с тобой совершенно точно не может случиться ничего плохо. Диван всегда мягкий, а на стеклянной столешнице стоит прозрачный стакан негазированной воды.
