Насухо вытираюсь свежим полотенцем, пахнущим порошком, и обматываю такое же вокруг головы, промакивая влажные волосы. Затем натягиваю пушистый халат, потуже затянув пояс, умываю покрасневшее, покрывшееся потом лицо прохладной водой и с особым усердием чищу зубы, сплёвывая горькую мятную пасту на дно раковины. Одежду складываю на верх стиральной машинки, затем стягиваю полотенце с головы, закинув его внутрь, к одежде Криса, и пинком закрываю дверцу.
Когда я захожу на кухню, Элиза сидит за барной стойкой, читая журнал. Рядом с её правым локтем ароматно дымится кружка эспрессо, волосы собраны в причёску с помощью заколки, несколько прядей выпали сзади и прилипли к шее. Она успела переодеться, и теперь на ней простые серые штаны и кофта в тон, на ногах — мягкие домашние тапочки. Присмотревшись, вижу, что журнал посвящен свадебной тематике, и тут же негромко фыркаю, не сдержавшись. Услышав меня, Элиза оборачивается. Она откладывает журнал в сторону, затем кивает на стул напротив.
— Садись.
Слабо нахмурившись, я занимаю предложенное место. Моя нога под столом касается скрещённых ног Элизы, на что тут же отодвигаюсь, скрипнув стулом. Мама никак не реагирует на данный жест, хотя её лицо всё ещё остаётся серьёзно-настороженным. От этого напряжение в солнечном сплетении разгорается с новой силой. Сжав тонкие губы, женщина подносит кружку ко рту и делает несколько небольших глотков, чтобы то ли заполнить неловкую паузу, то ли собраться с мыслями. В любом случае, я терпеливо ожидаю, пальцами сжимая и разжимая пушистый пояс халата.
— Как прошло Рождество? — наконец спрашивает Элиза, и я поднимаю на неё удивлённый взгляд.
Глаза матери пристально наблюдают за мной в ответ, но в них кроется ещё что-то, напоминающее беспокойство или тревогу.
— Нормально, — односложно отвечаю я, не совсем понимая, какой ответ она ожидает.
Женщина коротко кивает, и я делаю вывод, что подробностей и не требовалось. От атмосферы в комнате вновь становится душно, хотя кончики пальцев заметно похолодели, ладони стали липкими от выступившего пота. В воздухе витает смесь непонятных эмоций и пока не сказанных слов, отчего труднее дышать, но усилием воли заставляю себя поднять голову в молчаливом ожидании дальнейших действии Элизы. Женщина вновь поджимает губы, отчего они превращаются в белую ниточку, и я впервые замечаю, что она тоже нервничает.
— Я говорила с Марлоном, — спустя ещё некоторое время изрекает Элиза. — Нам нужно было кое-что обсудить, — я бездумно киваю в ответ, не совсем понимая значение её слов. Мама никогда напрямую не упоминает отца и достаточно редко выходит с ним на контакт, поэтому данное заявление показалось странным до неприятных мурашек на спине. — Кое-что, связанное с тобой, — выждав недолгую паузу, говорит женщина, наконец доводя мысль до конца.
И без того напряжённые мускулы лица начинает сводить, и я неосознанно хмурю брови. Серьёзное, немного испуганное выражение лица матери — теперь я отчётливо это вижу — вызывает лёгкий приступ паники, который я, впрочем, могу подавить.
— И? — подаю голос, понимая, что Элиза ждёт реакции, но на самом деле, кроме нервозности, передавшейся от неё, я не чувствую ничего.
— Ева, — обращается мама. Она глубже вбирает кислород в лёгкие, затем уставшим движением отставляет кружку в сторону: эти маленькие жесты помогают ей взять себя в руки, пока я терпеливо жду продолжения. — Я знаю про твою болезнь.
Я растерянно гляжу на женщину, на её серое, выжатое словно лимон лицо, на светлые, собранные в причёску волосы, на мягкую ткань её кофты, на сцепленные бледные руки, и пытаюсь понять, что же это должно значить. Итак, в этом мире стало на одного человека больше, узнавшего о моем нестабильном состоянии. Хорошо. Отец рассказал ей. Остаётся вопрос: зачем?
— Ладно, — я киваю бездумно, почти неосознанно, не совсем понимая, что нужно сказать или сделать. Вероятно, существует причина, по которой папа решился поделиться такими подробностями с Элизой, и где-то глубоко в сером веществе возникает мысль о том, что это напрямую связано с ухудшением моего положения.
— Марлон рассказал мне только сейчас, — будто не услышав меня, растерянно произносит Элиза. На секунду мне кажется, что это — слабая попытка оправдать себя, очистить совесть, но я не заостряю на этом внимание, желая понять мотив данного разговора.
— Не то что бы тебе интересно было это знать, — всё же отвечаю я, и в этот момент во мне говорит ребёнок, обиженный, обделённый материнской любовью. Слова соскальзывают с языка без моего ведома, но практически не жалею о том, что они были произнесены вслух.
— Я считаю, что тебе необходимо пройти лечение, — проигнорировав укол, предлагает Элиза. Взгляд её светлых глаз мечется по моему лицу в поисках эмоций, но я мгновенно закрываюсь, ощетинившись.
— Зачем? — скривившись, вопрошаю я. — Со мной всё в порядке.
— Марлон сказал, что…
— Он не знает, о чём говорит, — отрезаю я, перебив женщину, на что она тут же сдвигает брови, взгляд становится более серьёзным. Жилка на её шее нервно дёргается, но она дает себе время успокоиться, чтобы не говорить сгоряча.
— Я знаю: у нас не самые тёплые отношения, — предпринимает она ещё одну попытку, на что лишь сдавленно фыркаю, — но я хочу помочь. Мне жаль, что я не узнала раньше, но теперь это многое меняет.
— Что меняет? — усмехнувшись, хмыкаю я.
— Это объясняет твоё поведение, — уточняет Элиза таким тоном, будто это совершенно очевидный факт. — Я понимаю, что в такой ситуации сложно быть стабильным человеком, и мне жаль, что я давила на тебя. Если бы Марлон сказал раньше…
— Моё поведение? — переспрашиваю я, сдавленно пискнув. Она, должно быть, шутит.
— Да, — кивает Элиза, будто не замечая эффекта, который производят её слова. — Тебе сложно себя контролировать, но всё это легко поправимо. Марлон не уделял тебе достаточного внимания, и ситуация, очевидно, запущена, но я подыскала несколько специалистов. Они смогут помочь, — голос Элизы начинает дрожать, и в какой-то момент она переходит на сбивчивую, быструю речь, отчего слова склеиваются и проглатываются. — Я почитала немного о болезни, есть огромное количество способов уравновесить состояние. За городом есть… Есть отличная клиника, он. Они могут помочь.
Злость и жалость смешиваются в один клубок, когда Элиза начинает плакать. Её суровое, восковое лицо будто надламывается, и каменная маска даёт трещину прямо по центру, разлетаясь на несколько частей. Нижняя губа начинает дрожать, пока она сбивчиво продолжает говорить что-то про лечение и замечательных врачей в Осло, глаза краснеют, несколько слезинок скатываются по щеке и пропадают на шее. Рука крепко обхватывает кружку уже остывшего кофе, отчего костяшки белеют. В какое-то мгновение кажется, что Элиза начинает задыхаться, что её душит приступ, и я растерянно гляжу на маму, пытаясь понять, что же преобладает в душе: ярость из-за её слов или сожаление.
Когда она уже не может произнести ни слова, захлебнувшись в рыданиях, и начинает дышать громко и часто, мне на секунду хочется обнять её, чтобы утешить, вернуть утерянное самообладание. Это чувство бьётся внутри противоречивой птичкой и никак не может выбраться наружу, поэтому я просто сижу напротив плачущей женщины и смотрю, как она безуспешно пытается прийти в себя. Моё сердце сжимается, но я не могу пошевелиться, наблюдая за истерикой Элизы. Наверное, я впервые вижу её такой: настоящей, живой. Кожа вокруг глаз воспалилась и покраснела, губы приоткрыты в сумасшедшем дыхании. Была ли она когда-то более человечной, чем сейчас? Эта подозрительная перемена буквально вводит меня в ступор, и я замираю, лишь глазами бегая по искажённому лицу Элизы. Она всё никак не может собраться с мыслями; возможно, от того, что сейчас наружу вышли все эмоции, которые она успешно подавляла много лет. Я сглатываю скопившуюся во рту вязкую слюну, затем моргаю несколько раз и немного подаюсь вперёд, не совсем уверенная в дальнейших действиях. Мамина грудь всё ещё продолжает бешено вздыматься, и мне становится страшно: у неё может начаться гипервентиляция. Протянув влажную от пота руку, я слабо касаюсь её ладони, сжимающей кружку. Ледяные побелевшие пальцы вздрагивают от контакта почти неосознанно, но я не останавливаюсь, пока разжимаю её руку и отодвигаю кружку вбок, подальше от её трясущихся конечностей. Я так испугана, что почти не могу думать, в голове образуется вакуум, подпитываемый паникой: я впервые вижу паническую атаку другого человека. Я пытаюсь вспомнить то, как успокаивала себя в такие моменты, но мозг отчаянно отказывается работать, поэтому могу лишь смотреть на маму распахнутыми глазами без попыток что-то предпринять.
