Баирма вздёрнулась, всем видом своим показывая, что так оно и есть на самом деле.

Жамьян быстро пьянел. На губах появилась слюна, он тянулся обнимать Кешку, пытался поцеловать ему руку. Кешка, как мог, оборонялся локтём и отодвигался на стуле.

Вместе с Баирмой трясли какого-то Доржишку. Как можно было понять, тот когда-то перехватил у Жамьяна заработок – калым. Заочно досталось тому пройдохе Доржишке на бобы!

И опять Жамьян то хвалил Кешку за щедрость, а то мечтал о калыме, где-нибудь хорошо заработать, восхищался своей Баирмой. Услышав из хриплого голоса динамика известную песню, он подхватил, страшно перевирая слова: «И синица не зувуки космодро-ома, зелёная, зелёная тарва-а…».

Привстав из-за стола и зажмурив глаза, кивая в ритм головой, рванул через колено меха воображаемой гармошки:

– Ар-рдная, ардная, ардная земля-я…

– Э-э, проворчала Баирма презрительно. – Совсем пьяный сделался, старый дурбан!

– Баирмашка, давай, верно, позы! – не унимался со своим заказом Жамьян.

– Позы! Ты мясо вчера в ямку положил? Забыл он! Кушай теперь тухлые позы. Ты сам тухлый поза – Доржишке калым воро́нил!

– Доржишка–то мой шибко хороший друг, – доверительно пояснил Кешке Жамьян, – Тот раз мой калым перехватил. Уборный, помойку в больнице чистил. Баирма ругается…

Баирма, принимавшая доселе активное участие в пирушке, относившаяся к Кешке весь вечер подчёркнуто официально, а к Жамьяну – агрессивно-пренебрежительно, убрала со стола чашки. Потом принесла на диван покрывало, простыню, подушку – всё предпоследней свежести.

– Очевидно-вероятно, будете отдыхать, Иннокентий Ильич, или желаете подышать свежим воздухом на сон грядущий? – осведомилась она, игриво улыбнувшись, давая понять, что великодушно прощает Кешке страшную обиду и потому определённо имеет право на какие-то особые отношения между ними.

Кешка посмотрел на неё как на чудо в перьях и промолчал.

– Выключатель рядом с тобой, – сухо пробурчав, Баирма исчезла за перегородкой, где сорвала зло сдержанной бранью на замычавшего спросонья Жамьяна.

Кешка повесил пиджак на спинку стула и лёг на диван, не раздеваясь, укрыв покрывалом только ноги. Он долго лежал так без сна, и хотя «принимал на грудь» через раз, памятуя о завтрашнем дне, сказывалось возбуждение от выпитого. И была тревога за отца: что случилось с ним? Ещё полгода назад, когда Кешка был дома в отпуске, он казался несокрушим и полон энергии. Неужели это страшная болезнь, о которой не упоминалось в телеграмме? Загадка разрешится не ранее, чем через сутки. Из города надо ехать ещё на поезде. А сейчас спать, спать и спать, но, как всегда бывает, в приказном порядке сон не шёл.

– Спишь, земляк? – вдруг вполголоса спросил Жамьян из-за своей перегородки совершенно трезво и, не получив ответа, пробормотал: – Но спи, спи. Автобус рано, дорога длинный.

Воздух в хибаре был затхлый, смрадный. Кешка, не включая света, потихоньку, стараясь не скрипнуть дверью, выбрался на улицу и долго сидел на крыльце, думал об отце, о своей жизни, о Жамьяне… Земляки-то земляки, но только никакой радости не было от встречи, была лишь досада, что не определился в гостиницу. Жамьян за весь вечер ни разу не вспомнил родное село, не спросил, когда Кешка был там в последний раз, кто из односельчан жив-здоров, а кто покинул этот мир.

Когда Кешка спросил его, почему он не был на похоронах родителей, Жамьян, явно уклоняясь, пробормотал что-то невразумительное. Цепкой детской памятью он хорошо помнил Сангу, других старых бурят, живших в то время в посёлке, помнил их добродушие, сердечность, гостеприимство. Что стало с Жамьяном, почему такой ханыжный вид и образ жизни? А что Баирма, так видно «по Сеньке шапка» – стоят друг друга.

«Ладно, будет размышлять! Надо всё-таки как-то уснуть. Да не проспать бы автобус…».

Кешка тихонько вернулся на диван и только под утро забылся.

Проснулся он от загремевшей посудины. Из-за перегородки выглянула Баирма:

– Иннокентий Ильич, приносим извинений, мне полагается торопиться арбота…

«Броччоха, хоть бы чаем напоила, – с неприязнью подумал Кешка. – Работа у неё появилась за ночь!» Вчера Жамьян проговорился, что сама безработная, за что и получил шлепок по затылку: «Дурба-ан!».

– А где Жамьян?

– Калымить ушёл.

– Что не разбудил-то?

– Он сказал, пускай, спит, дорога длинный…

Кешка глянул на часы, надо было поторапливаться к автобусу. Он взял свой дипломат и, не прощаясь, с чувством облегчения вышел на улицу.

Третий час без остановки «пазик» урчал по гравийке. В автобусе было душно, в щели проникала пыль.

В Осиновке водитель объявил стоянку на полчаса. Все пассажиры вышли. Кешка от нечего делать зашёл в магазин, бесцельно скользя взглядом по витринам. Когда народ стал подходить на посадку, он тоже направился к выходу и натолкнулся на какого-то парня, идущего ему навстречу. Хотел было обойти его, но тот преградил ему дорогу. С другой стороны к нему подошёл ещё один парень.

– На выходе готовь на бутылку или ты не дойдёшь до автобуса, понял? – глухо, вполголоса сказал первый парень, и прежде чем Кешка успел что-либо сообразить, они оба, круто развернувшись, быстро вышли из магазина. Это произошло так неожиданно, что Кешка попросту оторопел, но размышлять было некогда, и он толкнул им на выходе несколько смятых десяток, буркнув: «Больше нет». И, не оглядываясь, прошёл к автобусу.

– Все на месте, никого не забыли? – спросил водитель, окинув взглядом салон. И, получив подтверждение, закрыл двери автобуса.

До города оставалось около двух часов.

Шокированный только что происшедшим, Кешка не сразу пришёл в себя. Пионеры! Далеко ребята пойдут, если никто не остановит… Достойные кандидаты в казённый дом.

Кешка знал, что поезд до Тынды отправляется поздно вечером. Можно было, конечно, сесть на проходящий скорый, но в этом случае придётся коротать ночь на вокзале в Тынде – от станции до дома ему предстояло ещё ехать на автобусе.

Он вспомнил, что ничего сегодня не ел, и решил, после того как возьмёт билет, где-нибудь основательно пообедает, а потом купит подходящую книгу, обоснуется где-нибудь в зале ожидания и будет коротать время до поезда.

– Одно место до Тынды, плацкарт, – доставая паспорт из внутреннего кармана пиджака, сказал он в окошко кассы.

– Ваш паспорт, – сказала кассир и после небольшой паузы, решив, что человек не понял, повторила: «Дайте ваш паспорт!»

Кешка выдернул паспорт из обложки, где у него были заложены пятитысячные купюры, с недоумением провёл большим пальцем по торцам листов – денег не было! Пробурчав что-то невнятное и отойдя от кассы, проверил по всем карманам. Сам того не ведая, прав был, отвечая тем барбосам в Осиновке, что денег у него нет. Их действительно уже на тот момент не было, лишь в одном из карманов нашлась мелочь, разве что на пачку сигарет.

Жили-были в одном селении Воробей, Цапля, Сорока и жизнерадостный бурятик Ранжил – дружная компания.

Жаркий июльский полдень. Где могут быть сейчас пацаны? Как это солнышко ясное – на речке, в Заливе, а Санга́, по закону подлости или какому другому раскладу, некогда поселившийся не где-нибудь, а как раз напротив Залива, с утра ушёл в колхозную кузницу на другой конец села.

Бурят Санга́, старик лет шестидесяти, был весьма неравнодушен к компании и всё пытался, но безуспешно, наладить с пацанами знакомство. И то сказать, когда кто-то из наших знакомцев в свою недалёкую бытность учинял кураж, а то, бывало, шалил без меры, мать его украдкой стучала по ножке стола кулаком и обеспокоенно выглядывала в окошко: «А вон Сангашка идёт, сейчас он заберёт тебя!» Это по-своему действовало, хотя подобная ложная тревога со временем стала восприниматься скептически. Случалось, Санга заходил к родителям по каким-то делам и после взрослого разговора непременно подходил к отроку, чтобы выразить своё внимание и расположение, и на правах фирменной шутки «нюхал табак». Щепоткой он дотрагивался до пипки, потом подносил пальцы к носу, шумно вдыхал воздух и притворно чихал, чтобы показать, какой это на самом деле «крепкий табак». И если раньше такие проделки ему удавались беспрепятственно, то теперь – фигушки с два!