– Ты там раскидай рыбу, бери половину и поезжай. А я уж завтра ворочусь.

Уханов так и сделал. Взял половину по количеству, выбрав крупных ленков, а всю мелочь оставил Прокопию.

– Ну, ты жукан! – сказал тогда ему Прокопий, – Ловко ты разделил рыбу, бесстыжий!

Уханов отхохотался. Отдать должное, он никогда не обижался, видно, и впрямь был до того бесстыж, что любое, даже резкое, обидное для кого другого слово, проходило мимо него; и когда, припёртый к стенке, не находил ответа, то либо крякал, либо, морща нос, хохотал.

Поздоровавшись и переминаясь с ноги на ногу, Уханов продолжал стоять у двери, точно перед ним был паркет, а он – в грязных резиновых сапогах.

– Что стоишь? Проходи, гостем будешь, – ответно поздоровавшись, сказал Прокопий, кивком указал на табурет.

Уханов сел. Сдвинутые к переносице «кустики» бровей придавали его крупному, не знающему бритвы, лицу насупленное выражение. Казалось, он был чем-то существенно озабочен. Прокопию оставалось только гадать, с чем же это пожаловал к нему Уханов. Потом вспомнил, что тот тоже сейчас дома один. Только старуха у него не в гостях у сына, как у Прокопия, а в больнице. Выходит, что он просто зашёл от скуки, за солидарность.

– Один домовничаешь… – не то вопрошая, не то просто что-то сказать, произнёс Уханов.

– Оди-ин, – нараспев отвечал Прокопий, подтверждая факт. – На днях заявится. У тебя когда?

– Телеграмму отбила, выписалась. Машину попутную ждёт.

– Не слыхал, свет будет сегодня?

Электричество давали в посёлке от дизеля, по вечерам, но все вот уже неделю жили без света, что-то там с генератором стряслось.

– В обед видел Фимку, электрика, говорит, может сегодня дадут, а может нет. Худо без света, – посетовал Уханов. – Так вечером, глядишь, чего-нибудь поделал бы, а при лампе, ничего не видать. У меня и стекла-то лампового нету… Это, как его… Я вот чего хотел тебя спросить, у тебя нет лишнего стекла?

«Если ты стекло занять пришёл, то издалека заехал», – подумал Прокопий.

– Одно, последнее, – указал он на кухонный стол, где стояла подготовленная им заранее на вечер керосиновая лампа – заправленная, с подрезанным фитилём, протёртым стеклом.

Начинало смеркаться, уже плохо было видно даже в очках, и Прокопий, положив деревянную насадочную иглу на диван, пошёл к печке, где на плите закипал чайник.

– Чай пить будем. Садись сюда. – Он поставил на стол вазочку с вареньем, хлеб, масло.

Уханов пил чай чинно и очень культурно, осторожно тянулся к вазочке с вареньем, точно боялся, что его шлёпнут по руке.

– Вроде свет дали, счётчик скрипит, – прислушиваясь, сказал Прокопий. – Включи-ка, выключатель у тебя над головой.

Сидя на стуле спиной к простенку, Уханов глянул через одно плечо, потом через другое, краем глаза заметил проводку – надо было встать и повернуться, чтобы дотянуться до выключателя. Он встал и, неуклюже повернувшись, локтём зацепил лампу, стоявшую на краю стола. Она упала на пол, тренькнуло стекло.

Прокопий, наливая в то время по третьей чашке чая, повернулся.

– В рот компот! – На скулах у него играли желваки.

– Я – невзначай…

– «Невзначай»! Последнюю дудку, коряга, разбил!

Кряхтя, Уханов полез под стол за лампой.

Будто в насмешку появившийся было свет в лампочке начал меркнуть, отчётливо стало видно красную спираль, и – разом настали сумрак.

– Ещё не лучше! – Прокопий поставил чашки на стол, вынул остатки стекла из горелки, снял верхнюю часть её и чиркнул спичкой.

Убогий коптящий огонёк осветил стол. Прокопий убрал немного фитиль.

– Не ладится что-то у них со светом…

Уханов заверил, что как только Щипахин поедет в город, он закажет с ним стекло. У него самого нет стекла.

– Он, Пищахин…

– Щипахин! – поправил его Прокопий.

– Щипахин… Я всё время путаю его… Он, говорят, на днях собирался в город…Пищахин-то…Закажу с ним и сразу принесу. Своё бы отдал, да у меня нету.

– Ладно, будет – принесёшь. Вот только подкузьмил ты мне, как если свет не наладят.

– Не догадался старухе заказать. Хоть бы скорее приехала, – пожаловался Уханов. – Хозяйство, огород – всё в одни руки. Картошку вот надо начинать копать…

– А парень-то у тебя на что! – возразил ему Прокопий.

– Колька-то? Он опять с тем коммерсантом уехал в город.

– Невесту, поди, искать?

– Не знаю… Может подработать – тому какой-то груз надо перевозить. Говорел, заплотит…

Своих детей у Уханова не было. Был приёмный сын Колька – парень лет двадцати. Не парень, а, можно сказать, «сокровище». Может, в кого из своих неведомых родителей удался. В школе Колька учился плохо и после шестого класса окончил курс наук. Рано стал проявлять нездоровый интерес к девочкам, не отказывался от винца. Шустрый, но нерадивый, он хоть и не уклонялся от домашней работы, но делал всё на скорую руку, лишь бы отделаться. Чаще всего остальное гонял на мотоцикле с одного края деревни на другой или на моторной лодке по речке. Когда же был дома, во дворе у Уханова дубасил магнитофон. Словом, парень явно отбивался от рук.

И вот как-то Уханову пришла в голову мысль: если женить Кольку, может быть, остепенится? Эта мысль породила идею, и до того в неё уверовал Уханов, что она сделалась навязчивой. Идея сия в свою очередь трансформировалась в задачу.

Дело осложнялось тем, что невесту надо было искать где-то на стороне – немногие местные, попросту шарахались от Кольки. Прокопий заикнулся про невесту неспроста, а с ехидцей. В прошлый раз Колька всё с тем же упомянутым коммерсантом увязался в город, завёл там знакомство, а через некоторое время к Уханову нагрянули на «Волге» сваты. Без невесты. Сказывали, на сессии она, экзамены сдаёт. «Вместе с Николаем» приедет, дней через несколько.

Уханов, принявший на радостя́х добрую чарку, расхаживал гоголем по двору, похожий на краснощёкого бая и довольно покрякивал.

На другой день, когда Уханов ходил за бутылкой на посошок в дальний конец села, сваты внезапно отбыли. Какое-то время спустя обнаружилось, что у Уханова пропали роскошная рысья шапка, которую он надевал только по праздникам, да на выборы голосовать, а также парочка колькиных соболей; их они прочили невесте в подарок.

С тех пор Уханов щеголял в потёртой баранячьей шапке, уши которой никогда не завязывались и торчали в разные стороны. Позже, на прошлогодней рыбалке, Уханов признался Прокопию, что был дураком, подсунув тогда несостоявшимся сватам три кабарговые струи, чтобы они повыгоднее продали их, а деньги те молодым бы на свадьбу.

– Это, круть-верть… Я вот чего хотел у тебя спросить. Может, на рыбалку нынче напа́ру?

– Ты бы позвал меня куда-нибудь на другое, – сладенько отозвался Прокопий.

Уханов, враз понял, в чей огород прилетел камень, крякнул, как от берёзового веника в бане.

«Так вот ты зачем пришёл?» – подумал Прокопий, догадываясь истинной причине визита соседа.

Если кони были у обоих, то у Прокопия к тому же имелась двуколка на резиновом ходу, на которой удобно было возить и палатку, и печку, и сеть, и прочее. За ним также за долгие годы негласно закрепилось рыбное зимовальное плёсо. Прокопию было ясно, зачем он нужен Уханову.

Не получив утвердительного ответа, Уханов подошёл к сети, потрогал дель, похвалил:

– Хорошая нитка, цопкая. У меня такая же сеть была, да Колька об камни всю изорвал.

– Варнак твой Колька, – только и сказал ему Прокопий.

В этом замечании Уханову почудилась поддержка его заветным выстраданным помыслам.

– Вот я и говорю, трали-вали, женить бы его, – откликнулся он. – Может, поумнел бы!

Он с маху плюхнулся на продавленный диван, в потёмках не соизмерив его высоту. При этом под ним что-то хрустнуло. Уханов в недоумении приподнялся.

– Ты… ты иголку сломал! – обомлев, едва выдохнул Прокопий. – Ты что мне натворил, асмодей?!

– Я нечаянно… – молвил Уханов, в недоумении приподнимаясь, не на шутку струхнув. – Темно, трали-вали, я не заметил иголку…