– Мудрено заговорил ты, Семен, в последнее время. Видно, с учеными людьми связался… Молодежь нынче больно грамотная пошла… Яйца курей стали учить… Ладно, не о том речь. Слушай, что мы, твои родственники, сообща решили… Вроде бы мы суд над тобой устроили. Как наши деды делали. Деды наши собирались всем миром и судили беспутную душу. Так вот и мы… Олежка тоже тебя судил… Он хоть телом и маленький, а умом повыше тебя будет. Вот… Судили и постановили мы, что ты виновен. Виновен за то, что забыл о своих близких по крови. За то, что о себе начал думать, может быть, перед смертью. А перед смертью надо думать не о себе, а о своих близких, детях и внуках. Вот так мы постановили. Даем тебе срок до понедельника, до утра. Ежели ты в понедельник утром не подпишешь у нотариуса бумаги на дом и все добро… то не обижайся, Семен. Мы тебе срок определили До сегодня, до вечера, но ты по глупости порвал бумаги, потому даем до понедельника, до утра. Думаю, не возьмут тебя в воскресенье. Милиции тоже выходной нужен. Ну а возьмут, так в КПЗ подпишешь. Я спрашивал. Это можно.

– А если не подпишу, то что будет? – спросил Семен Петрович. – Скажешь?

– Скажу, а как же… Конечно, скажу… Мы, Семен, письмо сообща напишем… В партком, где твой сын Колька работает… На предмет твоего аморального поведения. Что ты с женой неизвестно что сделал, девчонку соблазнил, молокососку… Что забыл стыд и совесть… Вот что мы в партком напишем. Пусть твоего сыночка потаскают из-за папаши. Хоть говорят, что сын за отца не ответчик, так это только на бумаге так считается. А на деле каждый у нас за каждого отвечает. Вот… И все под письмом подпишемся… И Олежка в том числе. Вот какие дела, Семен. Мы все сказали. Теперь тебе слово. Говори. Ждем.

В доме Рудакова опять стало очень тихо. Олежка перестал стругать палочку, Варя затаилась, глядя в пол, затих и Иван, перестал ворочаться, как бык в стойле. И только один Илья, голубой, как марсианин, тяжело, со свистом дышал, раздувая горло, и Семен Петрович подумал, что сейчас его родственник похож на приготовившуюся к прыжку змею, змею слабую, умирающую, но зоб которой полон яда.

– Вы не напишете такого письма, – сказал главный бухгалтер.

– Почему? – спросил Илья.

– Потому – это подло.

Илья закашлялся. Он кашлял долго, задыхаясь, сплевывая на пол, хватаясь за горло. Синее лицо от натуги опять стало красным. Варя бросилась к брату мужа снова с кружкой воды, но тут выяснилось, что Илье не плохо, а это он так смеется. Сквозь кашель постепенно стали проступать иные звуки – каркающие, рыдающие, потом рот Ильи растянулся до ушей, словно резиновая маска, и тут-то все поняли, что Илья смеется.

– Эх… Ну… Ты… ну… даешь, – хрипел Илья. – Ну… насмешил… «Подлость»… Не напишем… потому что… подлость… Ха-ха-ха! Ну и что – подлость? Подлость – это слово… А дом есть дом, усадьба, барахла полный воз… Эх, старый дурак! До седых волос дожил, а ума не нажил. Напишем, не сомневайся. Еще как напишем! И ответ попросим дать. Не захотят Кольку из института выгнать – в райком напишем! Еще выше напишем! И на радио, на телевизор напишем! Пусть все знают, какой у великого ученого папаша!

– Правда напишете? – спросил Семен Петрович, поворачиваясь к дочери.

Та ничего не ответила, одернула на коленях платье. Иван шевельнулся было на стуле – раздался многоголосый скрип, но Иван тут же застыл, вроде бы дематериализовался, постарался исчезнуть из комнаты.

Взгляд Рудакова обежал всех и остановился на внуке. Олежка сидел с таким видом, словно находился на уроке, хорошо знал ответ на вопрос и изо всех сил стремился поднять руку, но стеснялся.

– Ну? Чего молчите?

– Дедушка, – раздался в тишине голос мальчика. – Отдай мне дом. Я же твой внук. Я буду хорошо учиться… стану богатым… Я… красивый тебе памятник на могиле поставлю, когда ты умрешь… Мраморный… За тысячу рублей… Отдай, а, деда… Девочка ведь совсем тебе чужая, а я твой внук…

Рудаков дотянулся до головы Олежки, погладил его по мягким волосам и ничего не ответил. Опять наступила тишина. И по их позам: упрямой, враждебной – Ильи, смущенной – дочери, совестливой – Ивана и радостно-уверенной – внука, Семен Петрович понял, что напишут. Обязательно напишут. И не успокоятся, пока не отомстят, пока не исковеркают жизнь его сыну, Кольке, отличному, умному парню, талантливому ученому, настоящему человеку, из-за которого все-таки можно считать, что он, Рудаков, прожил жизнь не зря.

– Я дам ответ в понедельник утром. В девять часов, – сказал главный бухгалтер. – В девять часов позвоните мне на работу… Или… где я буду, в общем, найдете.

И сразу рухнула тишина. Все разом задвигались, заговорили. Варя заплакала, закрыв лицо руками, Иван, покраснев, причмокивая толстыми губами, стал разливать водку по стаканам, Олежка подошел к деду и обнял его за шею, а Илья сразу сник, обмяк, словно сбросил с себя большую тяжесть, освободился от груза.

– Ты пойми, Семен, – говорил он, глядя на Рудакова сразу подтаявшими глазами, которые только что смотрели двумя белыми льдинками. – Ты пойми, мы ради тебя же стараемся. Добро в роду останется… Вроде бы не зря жил. Внук помнить будет. Слышал – памятник мраморный собирается поставить. Мне никто памятник не поставит… А если вернешься вдруг… оттуда… все бывает… Голову есть где приклонить. Музей-то не разрешит койку поставить, что с возу упало – то пропало. Двадцать копеек за вход еще придется платить. А жена молодая и того хуже – на порог не пустит. Через месяц замуж выскочит. Муж дрючьем тебя встретит. Уж на этот счет не сомневайся.

– Ладно, – сказал Рудаков. – Хватит меня уговаривать. Сказал – подумаю.

– Выпьем за это дело. – Иван взял свой стакан. Он сразу повеселел.

– За какое дело? – спросил Семен Петрович.

– Ну… – Иван смутился. – За то… чтобы хорошо думалось.

– За это можно.

– В правильном направлении, – уточнил Илья и отхлебнул маленький глоток. У него был такой вид, будто он не сомневался в победе.

Все выпили и закусили помидорами.

– Ну, мужики, пора по домам, – засобиралась Варя. – Давай, отец, я приберусь. Намусорили мы тут.

– Сам приберу, – сказал Рудаков. – Спасибо за компанию.

– Спасибо и тебе, – сказал Иван и протянул руку. Рудаков пожал ее. Илья тоже протянул. Семен Петрович пожал и ее.

– Дедусь, спокойной ночи, – внук прижался к деду. Варя потянула сына за рукав и вдруг сама прижалась к отцу.

– Спокойной ночи, лапочка…

– Спокойной ночи…

Все-таки они любили его. А может быть, своей любовью пытались повлиять на его решение…

Они вышли гуськом. Впереди Илья, сзади Олежка. Так они пересекли двор и вышли на улицу. Семену Петровичу они напоминали маленькую стайку диких гусей, затерявшуюся в большом ночном небе. Почему-то Рудакову показалось, что они никогда больше не соберутся вот так вместе.

Маленькая цепочка родственников, связанных одной кровью, среди хаоса других судеб…

Рудаков посидел немного и вышел на улицу. Фонари почему-то не горели. Яркая полная луна, такая яркая и полная, какая бывает лишь в сказках и в детстве, вставала над садами. Утоптанная дорожка белела вдоль разбитой, засыпанной мусором и золой дороги. Из палисадников пахло увядающими георгинами и тронутыми первыми холодными ночами листьями смородины. Семен Петрович жадно дышал густым осенним воздухом, от выпитой водки и осенних запахов у него кружилась голова. У него давно уже не кружилась голова вот так, под луной, среди засыпающих садов.

– Лейтенант сейчас приходил, – сказал появившийся Еремыч. – Он мне свояком доводится… Спрашивал, вернулся ли ты… Видно, боятся, не дал ли ты тягу… Пока брать тебя, Петрович, не будут… Подождут, когда кости с экспертизы вернутся…

– Еремыч, – сказал главный бухгалтер. – Как ты к родственникам относишься?

– Я? Положительно.

– А если они сволочи?

– Даже так, – не задумываясь, сказал сосед. – Кровь ведь своя. Родная кровь плохой не бывает. Она завсегда права. То есть в смысле ее завсегда понять можно… Родную кровь, Петрович, завсегда выручать надо.