Нелюбовь о чём страдать , коль в сердце нет любви, состарилась, бессмертье опровергнув, ты, проколов неаккуратно вену, и доказав убийственность воды, предпочитаешь пункты наблюдения, с завидным безразличьем ко всему, обычный грешник до грехопадения, у собственной никчёмности в плену. казалось бы, ну что такого в этом, ещё один надломленный поэт, себя нечаянно возомнил поэтом, не понимая, что поэтов нет. а плещутся приливы и отливы, закаты тухнут рыбой с головы и, сплюнув косточки черёмушные мимо руки протянутой помойной похвалы, глядишься в небо сквозь немытость окон, но оставляешь взгляды не на том, что высоко над проводами с током, а вновь пятно считаешь за пятном. ни мне жалеть, ни мне надменно плакать, ни мне теперь вопросами сорить, я с детства ненавидела плакаты, и не могла ни слова повторить придуманных и, может быть, красивых движений в безвоздушности времён, я горечь вижу в сладких апельсинах, из мертвечины не люблю бульон. Реквизит мне сегодня хочется бузить, бить посуду, целовать собаку, весь перелопатить реквизит, в сундуки запрятанный со страху, обойти периметр годов, в каждый угол вставить наказание, формами неправильными слов обозначить в нелюбви признание. наломать букет из молодых веток и беспочвенно беспочечных, повтыкать в обломки без воды, чтобы не испортились листочками. разобрать на камушки камин, всю золу – в глаза, как пыль обычную, высыпать безветрию руин, выдохнуть неискренне и сбивчиво, так , о самой пошлой ерунде, ради звука, а не содержания, ррраз! – и в задымлённом сентябре … и зима … «ранимая и ранняя». С мизинчика колечко Пока дышать умеют те, кто дорог, И совпадают отраженья их, я буду верить в честность разговоров, на тет-а-тет выдергивая стих неправильный, с ободранной спиною, с побитыми костяшками руки, с полуденным, невыносимым зноем в сачке у детства спят громовики, размазаны пыльцою махаоны на пожелтевших сказках и мечтах, и буквы тихо между перепонок о чем-то мной непонятом шуршат, подмигивает выбитое солнце в фонарике безглазом и … молчи, лежит на дне в засыпанном колодце с мизинчика колечко девочки. О любви скажи мне, когда я умру, если сама не замечу и приравняю к утру дурно воспитанный вечер. скажи мне, когда отпущу птицу из клетки за грудью, тушкой бульонной к борщу, стану как все эти люди, ты не молчи, говори шепотом, молча, руками, памятью, полушагами, мы заключаем пари. видишь, смеется над нами, слышишь, какими глазами смотрят на нас фонари, Под копирку и кто бы мог подумать, что теперь, теперь, когда расставлены все точки, из почек также вырастут листочки, и также в май перетечет апрель, не рухнет мир, и свет не зашипит, макнув себя в простуженные лужи, и воздух нужен, когда ты не нужен, и ничего не полетит с орбит. и в магазинах та же колбаса, по-прежнему затюканы кассиры, и я все та же дура и транжира, и на своих ошибках дурака не научили, что с него возьмешь, раззявит всю себя нарастопырку, сдерет и спустит шкуры под копирку поверхности расписывая кож. рванет по бездорожью до весны, своей весны, а не сезонной драмы, где господа, ну, и, конечно, дамы, на слизистой зашорканой десны, химических карандашей следы вылизывают тщетно друг у друга, а глубоко запрятанная вьюга балдеет от подобной ерунды. Богиня мётел твои глаза из соли и стекла, ни шторма в них, ни ласкового бриза, искусственного моря берег – призма, непеременчива погода, некапризна, вода не зеленела, не цвела. плевком залипли чайки на стекле, ожогом сигаретным тлеет солнце, всё пеплом вместо гальки обойдётся, и зацветёт, по случаю негоций, бумажная весна на помеле. богиня мётел, демон кочерёг, раскалывая дождевой стеклярус, жевательного червяка – на парус, и вместо вёсел – отражений пару, и ветру костью в горле поперёк. Перегоны открываю себя, как консервную банку, режу руки, ломаю метал, ем томатную кильку со сладкой баранкой, из рогатки палю по мечтам, во дворе есть ручей, чёрных досок до чёрта, в оцинковке ведра – искривление зеркал - улыбается мимо обречённых с почетом по нечётным и чётным оскал, обыгралось до дыр, до сквозных перегонов, скрежет стёрся прозрачностью дней, и газетный киоск на распутье перронов не меняет бумажных коней, отсобачились дни, одиноко похмелье, под засохшим куском недоступен стакан, говорила мне мама : "не пей это зелье, не пускай посторонних без вопроса "кто там". а сама-то, сама, как алкашка, запоем, от рожденья пила и пила, за вино дорогое принимая помои под названием "жизнь прожила", не смотрела в глазок, до звонка выбивала в стенах вмятины ручкой дверной, говорила, что ждать – это пошло и мало, если рак на горе, кто тогда за горой. ничему ты меня так и не научила, я, как дура, учусь на ошибках своих, если рак на горе – я беру с собой пиво и креветок беру… на двоих. |
