— Я не знаю! — зашлась горьким плачем, чувствуя, что уже всё. Не выдерживает. Что накрыло безысходностью. Подкосило, придавив сверху каменной глыбой. — Не зн-а-а-аю… — так и не убрав руки. Горло сдавило, сжало колючей проволокой, наполняя палату хриплым звучанием, а она всё не решалась посмотреть на Глеба, боясь, что не выдержит, не сможет смириться с его приговором.

— Ясно-о-о… — судорожно выдохнул, отступая назад. Юля, поняв, что его давящая энергетика сместилась в сторону, отлепила от лица мокрые ладони и подняла голову, щурясь от искусственного освещения. — Я так понимаю, в этом уже нет необходимости, — и ожесточенно рванув с безымянного пальца обручальное кольцо, со всей силы швырнул его в дальний угол. Ударившееся об стену, оно звонко приземлилось на коричневый линолеум, закатившись под одежный шкаф.

Поняв, что означает этот жест, Юля подорвалась с кровати и, выдернув с вены катетер, бросилась за ним следом.

— Глеб, подожди, стой… — Ирония судьбы. То, к чему она так стремилась, из-за чего так настрадалась и наревелась, именно сейчас вызвало в душе животный страх.

— Что такое? — окинул он её потухшим взглядом, заметив, что она вырвала иглу. Недовольно сжал губы, словно сдерживаясь от неугодного порыва, и преодолев в два шага образовавшееся расстояние, всё же сжал её дрожащие плечи, впившись пальцами в хрупкие плечи. — Ошиблась в подсчётах? А ну, давай, спой мне, что ребёнок стопроцентно мой, переубеди меня, заставь поверить.

Юля дернулась, чувствуя, как волнообразно выгнулись стены, и сильно зажмурилась, заглушая накатившую слабость.

— Давааай… — прижался Глеб губами к вспотевшему виску, продолжая удерживать её на весу. — Давай, Юляш, скажи правду, да так, что бы я и на этот раз поверил. Хотя бы раз поставь себя на мое место и прочувствуй, каково это — жить, строя призрачные надежды. Давай, скажи всего лишь одно слово, всего лишь одно ничтожное слово, — прижал безвольное тело к себе и, переместив одну руку на оголившиеся в проеме распашонки ягодицы, болезненно их сжал, заставляя её широко распахнуть глаза. — Я ведь сдохну, Юль. Сдохну от этой грёбанной неизвестности. Пожалей меня. Скажи, что он мой.

Сейчас… сейчас она сделает вдох и…

— Я действительно не знаю, кто отец, я… — прикусила изнутри щеку, уловив, как изменился его взгляд. Она уже видела подобный взгляд. В то злополучное утро, когда была поймана на измене, Глеб так же само смотрел на неё, угрожая забрать Сашку и лишить её родительских прав.

Сердце невольно замерло… Даже не так… Оно остановилось, наполнив вены стылой кровью.

— Глеб, умоляю, не лишай меня сына. Прошу. Смотри… нет, послушай… ты же знаешь, какой он у нас, — вцепилась в испачканную футболку, качаясь на ватных ногах, — он не сможет без меня, я не смогу без него. Не разлучай нас, умоляю.

На душе было так страшно и горько, что слёзы сами собой застилали глаза, и не думая останавливаться.

Боже, как хочешь меня накажи, только не сыном. Прокляни, лиши воздуха, неба, желания жить, но не забирай мою душу.

— Ах, вон оно что, — криво усмехнулся Глеб, отдирая от себя скрюченные пальцы. — Тебя только собственное счастье волнует, да? Ну, правильно, — резко шагнул назад, отчего Юля едва не упала, с трудом удержавшись на пошатывающихся ногах.

— Глеб, зачем ты так со мной? Ты же знаешь, что я не такая.

— А какая? — взорвался, еле сдерживаясь. Ни разу в жизни не поднял на неё руку, но в тот момент… видит бог… только чудом сдержался. — Какая, ты, Юль? Удиви меня! Соври, как ты умеешь.

Юля прикрыла голову, зарыдав в голос.

— Ну не мучай ты меня-я-я-я, — заскулила, обхватив себя за плечи. Сколько можно? Сколько будет продолжаться этот ад? Ну почему нельзя просто разойтись, не ковыряясь друг в друге перочинным ножом?

— Лечись, давай, а то вдруг, и правда мой, — повел подбородком Глеб и не думая проявлять жалость. Однако, когда увидел на её руке капли крови, всё-таки выглянул в коридор и позвал дежурившую медсестру: — Девушка, тут капельница барахлит, посмотрите?

— Глеб, прошу… — предприняла последнюю попытку, захлебываясь отчаяньем. Её не нужно бить, душить или насиловать — это для неё не наказание. Куда страшнее знать, что по возвращению домой она может не застать там сына. Вот где настоящие, ни с чем несоизмеримые муки.

— Давай, Юляш, до завтра. — Прилетело ей жестко из коридора, и в ту же секунду на неё обрушилась давящая тишина.

«А если ребёнок не твой? Что тогда? — хотела закричать ему вслед, привалившись плечом к дверному косяку. — Неужели ты не понимаешь, на что обрекаешь наши жизни?»

Не было этому состоянию ни конца, ни края. Конечно, когда мучаешься от неизвестности, когда не знаешь, чего ждать от завтрашнего дня — ощущение тревоги становится вторым я. Ты превращаешься в параноика, у которого только одно на уме: должно произойти что-то страшное, что-то ужасное и непоправимое.

Не осталось ни сил, ни веры, ни умения противостоять этому посасывающему холоду под ложечкой. Чувствовала себя выжатым лимоном, который выбросили, разочаровавшись в отсутствии вкуса. Но она не пустышка. Не отработанный материал. Не пустотелая оболочка. У тебя внутри осталась косточка. И эта косточка… уже дала в тебе семя, проросла, наполняя внутри новой жизнью, призывая опомниться, взять себя в руки и вспомнить, что стакан всё-таки наполовину полный. Что, не смотря на всю боль и горечь, рядом с ней был мужчина, который едва не умолял позвонить ему, если ней случится беда…

— Юленька, что же вы так, — вбежала в палату Маша. — Вам нельзя вставать, угроза ещё не миновала. Сейчас снова откроется кровотечение и всё, — округлила от ужаса глаза, представив подобную ситуацию, — ребёночка не вернуть. А мне выговор от главврача, что не досмотрела. Разве можно так? — подставила свое плечо, помогая добраться до койки.

Конечно, она была права, и теперь Юле стоило в первую очередь заботиться о своем здоровье, нежели переживать о кознях Глеба, но… легко сказать. Сколько всего обрушилось на неё за последние сутки, что реально можно рехнуться, не говоря уже об обмороке и низком давлении.

— Маш, — вымучено улыбнулась Юля, смахивая с лица солёные капли. — Можно позвонить? Мне очень нужно, — молитвенно сложила ладони, заметив на лице девушки намёк на сомнение.

— Вы представляете, что будет, если Филипп Бенедиктович увидит вас на посту?

— Я быстро. Это важно. Очень. Пожалуйста!

Маша окинула её взглядом, отмечая измученное состояние и заплаканные, воспаленные до красноты глаза и всё-таки сжалилась.

— Хорошо, только быстро.

— Спасибо.

Опираясь на девушку, Юля вышла с ней в коридор и как можно быстрее направилась к заваленному медицинскими картами столу. Там же, среди многочисленных историй болезней, красовался стационарный телефон и Юля, прижавшись спиной к стене, начала набирать заученный на память номер.

— Вал, умоляю, ответь. Не оставляй меня здесь, — шептала, нервно покусывая губы. Гудки шли, но Дударев так и не отвечал. — Вал… — прижала к груди холодную ладонь, успокаивая колотящееся сердце. — Ответь…

Он или спал, отключив на телефоне звук, или находился вне зоны его слышимости.

— Ну что там? — поинтересовалась Маша, стоя у входа в отделение на шухере.

— Не отвечает, — прошептала обреченно Юля, слизывая с губ хлынувшие слёзы. На душе в который раз за день стало тревожно. Конечно, она всё понимала и Вал, судя по времени, мог просто не слышать её звонка, что выглядело более правдоподобно, но что-то не позволяло так думать, пробегая по телу крупным ознобом.

— Да не переживайте вы так, — поспешила успокоить её Маша, провожая обратно в палату, — утром позвоните. Давайте вашу руку, вот так, хорошо, сейчас я вставлю на место катетер и вы, в благодарность за то, что я разрешила вам позвонить, отплатите мне глубоким сном. Вам нужен отдых, — укрыла Юлю войлочным одеялом, заметив, что её начало трясти. — Сейчас я уколю вам успокаивающее, и вы постараетесь уснуть, хорошо?