Отец Володи был очень востребованный человек: и на работе, и в семье, и среди друзей. Его кредо на все случаи жизни: «Умерла, так умерла!» не всем нравилось, но всегда воспринималось с пониманием.

Володя впервые, когда ему было десять лет, понял, что отец во время ВОВ занимался чем-то особенным. Это случилось, когда они приехали на рейсовом автобусе в начале августа в небольшую деревню Горцы недалеко от Ленинграда с целью набрать подосиновиков: на всех рынках города появились на продажу грибы в огромном количестве и упускать возможность отдохнуть и набрать грибов на зиму в семье не хотели. Поэтому отец с сыном были командированы в лес в воскресный день пятого августа 1956 года для выполнения этой важной производственной задачи.

Позже Володя вспоминал события того дня, которые врезались в его память до конца жизни.

«Вышли мы из автобуса в деревне Горцы. Не одни: вместе с нами высадились ещё не менее десяти грибников. И женщины, и мужчины, и дети. Потянулись вереницей по тропинке от остановки к речке, отделяющей деревню от леса. Через речку работал перевоз: местные мальчишки за гривенник с носа переправляли грибников на вёсельной плоскодонке на другой берег. Лодка была одна и брала за раз не более двух человек: протекала нещадно, так что перед каждым рейсом мальчишки вычерпывали из неё воду ржавым жестяным ведром. Отец меня придержал:

- Не торопись, пусть народ уйдёт в лес, нам же лучше будет, на «хвост» никто не сядет.

На другом берегу какой-то деревенский мужик косил сено и там уже стояло два стожка. Я заметил, что пока мы ожидали своей очереди на переезд, отец пристально его разглядывал: речка была метров двадцать шириной и косарь хорошо был виден с нашего берега. Этот мужик также несколько раз взглянул в нашу сторону, а потом демонстративно отвернулся и даже сделал несколько шагов к лесу.

- Пап, смотри, а этот косарь от нас нарочно отвернулся! Ты его знаешь?

- Похоже, встречались, - ответил отец. – Напоминает мне он кое-кого. Да того не может быть, он же умер в госпитале после ранения, полученного во время налёта немецкой авиации ещё в начале сорок четвёртого. Наверно, ошибся.

Тут как раз подошла наша очередь переправляться через речку. Мы забрались в лодку, расплатились с пацанами, уточнили время возвращения обратно, и они переправили нас на тот берег.

Когда мы проходили недалеко от косаря по тропинке в сторону леса, он неожиданно повернулся к нам и, недобро улыбаясь, поздоровался с отцом кивком головы. Отец остро взглянул на него и прошёл мимо, не ответив на приветствие.

Уже в лесу я спросил отца про косаря.

- Плохой человек, - ответил отец. - Служили вместе в истребительном батальоне под Ленинградом. В разных подразделениях. Не знал я, что он здесь живёт, так бы сюда за грибами не поехали.

Потом долго молчал, пока не дошли до одного места, где за час нарезали две корзины одних шляпок подосиновиков да две небольшие корзины белых.

Обратно шли долго: отец тащил две большие корзины со шляпками подосиновиков, я – тоже две, но небольшие с белыми. Перед рекой, не выходя из леса, остановились отдохнуть. Косаря видно не было: значит закончил работать и ушёл в деревню.

Мы подошли к берегу и крикнули пацанов: обратно они должны были перевезти нас бесплатно. Потом вышли к остановке автобуса. Там уже были вернувшиеся из леса грибники и деревенские, ожидавшие автобуса. Косаря среди них я не заметил. Автобус подъехал через полчаса. Мы сели в него и даже немного задержались с отъездом, так как дожидались спешивших к нам опоздавших.  После чего отправились в город.

В городе, пересев уже на городской автобус, вышли у метро «Технологический институт», недалеко от которого жили, а потом пешком отправились домой. При входе в дом я оглянулся: мне показалось, что за нами следом от метро шёл косарь. Об этом я сказал отцу. Тот вышел из дома и внимательно осмотрел всё вокруг.

- Наверно, показалось, - сказал он. – Я ничего не заметил.

Уже вечером за ужином, после того, как мы перебрали грибы и часть закатали в банки, часть зажарили с картошкой и тут же съели, остальные повесили сушиться, я спросил у отца про косаря. Мать сразу насторожилась. У отца было хорошее настроение после чекушки, распитой за ужином, и он кое-что рассказал о своей службе в истребительном батальоне и об этом косаре, чего ранее никогда не делал.

- Наш батальон был образован из ополченцев – работников «Ижорского завода» защищавших завод и Колпино от немецких войск, рвавшихся к Ленинграду, - рассказывал отец. - Поскольку я до работы на заводе служил в армии, а потом закончил институт, то имел звание старший лейтенант. Поэтому был назначен начальником штаба истребительного батальона. Затем, после ранения, занимался организацией подготовки разведчиков из местных жителей, засылаемых в тыл немецких войск. Работа была очень непростая, мне совершенно не подходила по складу характера, так как приходилось отправлять за линию фронта девушек и женщин, недостаточно подготовленных, зная, что большинство из них не вернётся с задания. Позже, более – менее оправившись от ранения, удалось опять вернуться на должность начальника штаба батальона, и я занимался уже другими делами. Так вот, этот «косарь» служил в специальном подразделении батальона, занимающимся «работой» с захваченными нашей воинской частью шпионами, дезертирами, мародёрами, а именно: конвоировал арестованных, присутствовал на допросах, помогая дознавателям, и приводил в исполнение приговоры трибунала, вынесенные этим нелюдям. Очень неприятная это была работа. Но кому-то её выполнять было необходимо. Однако, некоторые как могли от этой «работы» отлынивали, переходили в другие подразделения батальона, а кто-то с удовольствием выполнял порученную им «работу». Вот одним из них и был этот «косарь».

Сослуживцы хорошо знали эти особенности его характера и всегда по возможности отказывались в его пользу участвовать в допросах и приведении приговоров в исполнение. Он же от этого никогда не отказывался, а стремился к такой работе. Думаю, его психика изменялась со временем и, вскоре, настолько приспособилась, что он перестал отличать «работу» от «удовольствия». Я его даже где-то жалел, хоть и неприятно мне было с ним общаться, защищал от нападок других, за глаза осуждающих «косаря» за доставляющую ему удовольствие такую «работу».

В батальоне «косаря» не любили, но мирились с его присутствием: если не он, то кто? Пришлось бы расстреливать приговорённых к смерти самим. На войне приказы не обсуждаются, а выполняются. За их невыполнение они сами могли бы оказаться в роли приговорённых.

Непосредственно с «косарём» я дел никаких не имел до одного случая в сорок четвёртом году, уже после прорыва блокады Ленинграда, когда мне пришлось по приказу командира батальона участвовать в разбирательстве жалобы жителей одного посёлка, где квартировал наш батальон, на этого «косаря» по поводу его мародёрства. Особист провёл следствие и принёс мне на утверждение его результаты. Надо было решать, что делать: либо рекомендовать трибуналу штрафбат, либо расстрел. Командир подразделения, где служил «косарь», просил оставить его в батальоне, разжаловав в рядовые: кто ещё будет с таким желанием приводить приговоры в исполнение? Особист предлагал расстрел, как того требовал закон. Я был за штрафбат, так как мародёрство не было связано со смертоубийством.

Трибунал вынес решение: штрафбат!

Когда «косаря» вывели для объявления приговора на площадь перед штабом, где был выстроен батальон, неожиданно начался налёт немецкой авиации и на моих глазах несколько бомб упало в расположение батальона. Было много раненых и убитых. Я также был ранен и отправлен в госпиталь. Потом мне рассказали, что приговорённого очень тяжело ранило. Также передали мне от него конверт - он его оставил у медсестры, которая готовила раненых для транспортировки в тыловой госпиталь. В конверте был кусок какого-то минерала, похожего на осколок тёмно-зелёного бутылочного стекла с просверлённой дыркой для шнурка, чтобы носить его на шее, с запиской: