Мы с мамой, оказавшись на Украине, занимались полезными и интересными делами. Она переделывала, подгоняя по размеру, летчикам их рабочую форму, а я решала составляемые папой задачи по математике с нуля и включительно начала алгебры, а также вязала кукле платье, вышивала крестиком и гладью украинские узоры на своей блузке с короткими рукавчиками-фонариками, которые носила ее и на Украине, и позже – на Урале, где я долго горевала о прекрасных просторах, о жаворонке в небе, о замечательных песнях, о высоких ножках голов подсолнухов и молочной молодой кукурузе, о героических летчиках, об оврагах, об одной маленькой деревне, что стояла на берегу бушующего Днепра, волны которого расшибались о каменные пороги, и о большом поселке, называвшемся Старыми Кайдаками, где в то время, после недавних сражений с фашистами вновь появились птицы и насекомые, заблеяли козы, замычали коровы, запели роскошные петухи и заволновалась куры-наседки. В самом прекрасном краю, из тех, которые мне тогда были знакомы, я увезла новые для себя стихи, истории, чуточку захватывающего дух языка, украинского, бесшабашного гопака и целый венок с десятком разноцветных лент, образно завершающих первое мое грандиозное дальнее путешествие.

Донецк 1944 года запомнился пустынным, с горами соли и угля, маленьким поселком с болотом, и громко квакающими лягушками. Дни состояли из детских игр на улице и в доме. Папа сделал воздушного змея и с нами гонял его светлыми вечерами. Он приносил газеты с аэропорта и велел читать, хотя мне тогда в них еще не было ничего понятного. Буквы были мелкие, не как в букваре, они заставляли меня плакать. Мне становилось грустно-прегрустно. Я вспоминала любимую учительницу Анну Ивановну и все время спрашивала у мамы, не приедет ли она сюда, в гости к нам. Много позже, получив высшее филологическое образование, обручая детей и студентов, я, как и она, старалась быть всегда снисходительной и улыбчивой. Я не сердилась ни на детей, ни на юношество.

Осенью нас «перебросили» в поселок при аэропорте города Днепропетровска. Как-то мы и наши мамы побывали в этом городе на концерте в большом зале, где мне понравился мальчик, высоким голосом исполнявший песню про своих голубей, в которых стреляли фашисты. Русский мальчик, четырнадцатилетний Витя Черевичкин, плача, умолял птиц скорее улететь подальше в облачную высь и остаться живыми. Умные голуби поднялись высоко и скрылись за горизонтом. За спасение птиц фашисты расправились с пацаном. Они убили его. Позже, когда мы вернулись на Урал, я пошла смотреть кинофильм "Молодая гвардия" про девчонок и мальчишек – героев Великой отечественной войны и вспомнила того паренька, который погиб, спасая своих голубей, героически погиб от рук фашистов, как и Олег Кошевой со своими друзьями, которые отстаивали независимость нашей страны.

Мы прошли по городу. Он был весь в строительных лесах, очень красив и строен в солнечном свете. Мы жили в сорока километров от него в глубоких бетонных блиндажах. Длинные окна нашей комнаты находились под потолком и опускались на пятьдесят сантиметров до земли. Их было три. Интересными выглядели винтовые ступеньки-три марша по одиннадцать штук. Я научилась перепрыгивать по ним вниз – сначала через две, потом через три. Позже я научилась также подыматься, как и опускаться. Спустя несколько месяцев, наша компания пополнилась новыми строителями других профессий, чем у папы-плотника. Добавилось двое мальчиков и четверо девочек. Мне стало веселее.

Мои дни пролетали быстро: завтрак, прятки среди высоченных подсолнухов и кукурузы, катание по поверхности огромных стеклянных прожекторов, разведка нор сусликов, поиски таких следов войны, как частей тяжелых биноклей, кусочков тканей солдатских шинелей, наши скромные рапорты о наших находках кому-нибудь из военных рядом располагавшейся воинской части.

Ежедневно мы буквально впивались глазами в небо и находили буквально поющее чудо – точечку, миниатюрного веселого жаворонка, кричащего в небе на всю округу. Его голосок летел к нам, а также мчался от горизонта южного до горизонта северного и поперек.

В один из счастливых дней мне пришлось пережить злоключение. Вместе с друзьями после отчаянной беготни мы шли спокойно по зеленому полю и вдруг увидели ярко блистающую полосу, которой раньше на нем не было. Подошли к ней поближе, рассмотрели ее и поняли, что кто-то из чего-то почему-то разлил горячий черный-пречерный гудрон. Мы долго смотрели в него как в зеркало. Он тек по полю стройной дорожкой шириною около полуметра. Шестеро друзей удачно его перепрыгивали, а мне не повезло, потому, что я решила сначала разбежаться, а потом перескочить красивую, оказалось, роковую полосу. Глубоко вздохнув я скомандовала себе: "Марш!" и, разбежавшись, поскользнулась. Я угодила прямо в гудрон. В нем оказались мои туфли, ноги, платье, руки, шея, волосы, уши и щеки. Мне стало очень жарко. Хорошо, что я успела закрыть глаза и в них нисколько ничего не попало, но зато рот закричал нечеловеческим голосом неразборчивыми словами, выдавая непонятные звуки. Друзья быстро сообразили. Они сразу все помчались на аэропорт и стали кричать: "Ой! Ой! Беда! Галя тонет в гудрон!" Первым подбежал ко мне мой папа, за ним – трое мужчин, которые, улыбаясь, вопрошали: "Где наша утопленница?" и стали дружно подымать меня из гудрона. Он тек по мне и по папиным ступням всю дорогу, до самого дома. Мама подставила скамейку, а папа тихонько положил меня на нее. Меня тихую, как мертвеца. Рыдая, мама чем-то снимала с меня гудрон долго-долго. Я плакала только от того, что лишилась не только длинной косы, но и получила на все лето позорное прозвище: «лысая-лысая». Очень сердилась на себя, на друзей, не соображая почему. Позже я все-таки поняла: наступил еще более несчастный день отъезда на Урал, а я горевала о том, что из-за полета в годрон мою голову папа обрил наголо, я получила кличку «лысая» и вынуждена была надеть косынку и в таком некрасивом виде навсегда остаться в памяти своих любимых товарищей.

Мама соглашалась «подогнать» им по фигуре полученную новенькую форму. Швейная ножная зингеровская машина монотонно постукивала и убаюкивала нас как днем, так и вечером. Под этот стук мы засыпали. Часто, подходя к нашему жилищу кто-то из молодых военных легко пролетал все лестницы и приветствовал: "Здравствуйте, мастерица! Привет, детишки! Сделайте, пожалуйста, удобными штанишки!" Пока человек, волнуясь, надевал аккуратно подшитые по фигуре брюки или гимнастерку, мы старательно вглядывались в его лицо. запоминали цвет глаз, губы, носа, прямые или вьющиеся волосы, обычные или забавные уши. И, как нам казалось, скромно перешептывались. Мы разглядывали плечи, руки, ноги, всю стройною фигуру и думали о том, что он обязательно придет еще с новым заказом, будет широко улыбаться обновленной одежке и Угостит нас чем-нибудь сладким. На время наступала небольшая тишина, потому что каждый из нас думал и желал пилоту скорого возвращения после опасного боя. «Возвращайтесь и приходите еще обязательно!" – почти кричали мы, а юноши крепко обнимали нас и уходили чаще всего навсегда. «Когда же эта проклятая война кончится" – причитала наша мама.

Пролетело 730 счастливых, теплых, ярких, на всю жизнь запоминающихся деньков и наступила для меня полоса – полоса почти невыносимого, печального настроения.

Папа, работая на восстановлении аэропортов, громко ругал украинские деревья из-за того, что они были непомерно унизаны и украшены мелкими и крупными сучками и плохо поддавались ручной обработке. Его еще вполне молодые, крепкие руки после сильных физических упражнений – ударами топором или молотком, сильными нажатиями фуганков и тому подобных столярных и плотницких инструментов, от колоссальных напряжений почти всегда к вечеру становились синими. Он тяжело и грустно вздыхал: "Надо убираться с Украины обратно на Урал. Там настоящие леса. Скорей бы победа, Мне начальник Черненко пообещал: "Как только меня повысят в должности и переведут в Днепропетровск, я тебя отпущу на любимый Урал." Он сдержал свое слово, и почти через год после войны с фашистской Германией он уволил папу с работы в Днепропетровском аэропорте.