Сом своё дело знает, и сидеть зря не будет; девок отпустили, тех словно вымело из избы; безутешную ключницу боярин проводил до княжьего дворца и поспешил к умирающему.
Соборование закончилось, Владимир был в сознании, заговорил быстро, голос слабый, сбивчивый, но внятный:
– Охрану поставь, чтобы ни единая мышь не проскочила, чтобы в Киеве не узнали, что меня нет, чтобы Святополк не узнал да его сторонники, выпустят его из поруба31, захватит стол княжеский, тогда беда! Меня вывозите ночью, хороните отай32 в Десятинной церкви, Иона уже всё знает. Всем говорите: болен князь… Да за Борисом пошлите гонца, Борису стол, он законный от венчаной жены, остальным уделы розданы, пусть не идут брат на брата, Глеб молод ещё, ему сидеть пока в Муроме, Борису стол…
Глаза князя закатились, он опять провалился в беспамятство. Боярин ужаснулся: как это так, Великого Князя Киевского хоронить как татя33 безродного отай? Не бывало такого на Руси! Нужно было крепко поразмыслить. Оставив больного на лекаря и стражу, пошёл к боярам в Людскую палату, совет держать.
А Владимир провалился в ад, который создал всей своей жизнью. Жгучий стыд охватывал его, когда видел он картины своей молодости. Огненные языки запоздалого раскаянья жгли душу. И не было спасения от этого огня!
И хотя уверял его митрополит Иона, что осознанный, раскаянный и исповеданный грех прощается Богом, смертный страх острыми когтями впился в сердце и выдавливал из него жизнь… Бог, может быть, и простил ему, а он себе простил? Что будет с его детьми?! Что будет с Русью?!
Как ни люто было страдание его тела, а душой он маялся сильнее, понимая, что эти часы даны ему для осмысления всей жизни. Больше всё равно ничего уже не успеть. И он вспоминал, вспоминал, то холодея от ужаса содеянного (и тогда даже руки становились костяными и твердыми, и знахарь растирал и растирал их целебным настоем, пытаясь согреть), то покрываясь крупными каплями ледяного пота, то сгорая в огне невыносимого стыда, лицо его делалось свекольно-красным, а жар, казалось, прожигал тонкую рубашку…
Вспомнилось, как ребёнком, убежав на берег Славутича34 от своего дядьки Твердяты, старого изрубленного во многих боях дружинника, забрался в челнок возле берега, а тот вдруг поплыл по течению… Вёсла лежали на дне, да ребёнку пяти вёсен с ними не сладить. Долго разбирались потом, кто и почему не привязал… Но мальчик помнил только сначала свой восторг от плаванья, когда ракиты, вербы, бани, отроки, купающие коней (они-то и прибежали на подворье, когда узнали в лодке княжича) медленно проплывали перед его взором… Река текла величаво, широко, неторопливо, и он сидел очарованный, заворожённый этим движением… Тревога подступила, когда челнок стало выносить к середине, и он увидел, как мимо проплыла небольшая пристань в устье реки Лыбеди. Через некоторое время эта тревога сменилась паникой: чёлн уже несло мимо заводи, где в Славутич впадала речка Коник; он сидел, вцепившись побелевшими пальчиками в борт, и пытался понять, что теперь делать: плакать, кричать, звать на помощь, но кого? Река широка, берега пустынны… Холодея от ужаса, он вдруг заметил сзади лодку. Несколько пар вёсел взлетали над водой и мощно опускались, рассекая упругую гладь реки; лодка стремительно приближалась. Он уже видел солнечно-золотистые брызги с вёсел, испуганное лицо своего дядьки, слышал весёлый гогот младшей дружины…Лодка догнала челнок, мягко притёрлась к нему бортом, сильные руки гридня подняли княжича и посадили на колени Твердяты, молодой дружинник, упруго вскинувшись телом, перемахнул в чёлн и сел на вёсла. Они помчались против течения: вёсла дружно резали воду, капли брызгали в лицо, все смеялись, только дядька прижимал его к себе как-то особенно бережно.
У воды их уже ждала бабушка княгиня Ольга с боярынями: прямая, строгая, она неподвижно и спокойно стояла на берегу, только тонкие пальцы теребили край узорчатого заморского плата. А потом она привела его на конюшню, где пороли Твердяту. Старый воин лежал тихо, только крупно, всем телом, вздрагивал от ударов, да пальцы, вцепившиеся в край скамьи, были белыми, как маленькая фигурка распятого Иисуса из слоновой кости, привезённая из далёкого Царьграда35, которая стояла у бабушки в светлице. Владимира, заходившегося истошным криком и рвавшегося к дядьке, она увела, объясняя по дороге про долг и ответственность. Так он впервые понял, что за наши поступки часто отвечают другие люди. Его тогда Ольга не наказала, посчитав, что переживания – уже хороший урок. Княгиня была к нему строга и добра одновременно. Он всегда чувствовал, что она любит его больше других братьев: Ярополка и Олега.
И вот теперь умирающий князь словно плыл, лёжа в крохотном челне без вёсел по реке своей жизни, только солнце совсем клонилось к закату, окрашивая воды в кроваво-огненные тона, а перед ним всё разворачивался пыльный и потрёпанный, забрызганный кровью его жертв, уже принадлежащий Вечности, свиток его жизни, и нельзя было ничего исправить… Поздно!..
Увидел он вдруг голубые глаза матери, вспомнил её всегда печальный взгляд, нежные маленькие руки… И вот словно встала она перед ним: стройная, гибкая, такая ещё молодая, любящая, любимая… Ей было чуть больше двадцати вёсен, когда его забрали и увезли в Киев. Вот ведь, на краю жизни всплыло первое воспоминание: мать прижимает его к себе так крепко, почти больно, а из глаз у неё выкатываются две большие капли и медленно скатываются по щекам, не растекаясь, как прозрачные жемчужины. Он подставляет ладошку, пробует языком, а слеза совсем не вкусная, солёная… А напротив стоит статная, красивая, немолодая женщина и протягивает к нему руки. Он видел её впервые, но признал сразу: не боялся, пошёл на руки, говорил с ней охотно и много на своём детском языке. Рассказывал о жизни в Будутине, показывал хоромы, водя по горницам, доверчиво держал за руку.
Помнит, помнит ведь!.. А было-то ему всего три весны! Потом Ольга увезла его в Киев, больше он Малушу не видел. Тосковал ли по ней? Нет. Киевская жизнь захватила бурей впечатлений. Бабушка была рядом, она заменила ему мать, если мать можно заменить… Помнил ли её? Всегда помнил! И иногда видел во сне эти огромные синие глаза, полные тоски и слёз, и просыпался с удивительным ощущением нежности и любви, и целый день носил это чувство в себе, по временам застывая и беспричинно улыбаясь.
Погостив в Будутине несколько дней, Ольга с маленьким Владимиром собралась в Киев. Это было его первое путешествие! Сначала ехали до Любеча, и он всё выглядывал из лёгкого кузова повозки, которую везла степенная серая лошадка. Потом гостили в Любече, гуляли по городу, были на озере и на реке, пока княжескую ладью готовили к отплытию. Он впервые видел настоящий город и такую большую воду, детинец36 и православный храм37. Ночевали в богатом доме, Ольга разговаривала с хозяином; таких людей мальчик ещё не знал: смуглый, черноглазый, без бороды, со странными спутанными волосами цвета воронова крыла, похожими на большой чёрный одуванчик (он никогда раньше не видел чёрных кучерявых волос). О чём говорили, он не понял, что-то о какой-то невестке, угорской38 княжне Предславе, которая плетёт страшные козни и нужно бы выслать её к отцу, а внуки старшие все в мать и не радуют… В том, что Предслава – законная жена его отца, а внуки – его братья, он разберётся позже, а сейчас, сомлевший от долгой прогулки и сытной еды, засыпал на широкой лавке, застеленной мягким ковром, и снилась ему коварная угорская княжна вся в чёрном, с длинными костлявыми пальцами, она сидела перед огромными кроснами39 и ткала чёрные козни, похожие на паутину, в которой путались лягушки, пиявки и ящерицы…
