– Кто взвар подавал? – как его уже вымело из трапезной словно вихрем.
И вот лежит князь в своих покоях уже несколько часов и умирает. И лекарь византийский и свой знахарь сошлись в одном: яд был быстрый, если бы не догадались промыть желудок, всё уже было бы уже кончено. Но и помочь нечем: чтобы сделать отвар против яда, нужно знать, какой яд, а пока Сом разыщет, кто и как, будет поздно. Знахарь сразу сказал: зелье не наше. Лекарь долго скрёб по дну кубка, нюхал, тёр в пальцах каплю со дна, осматривал боярскую чашу, потом изрёк, что яда в питье не было, только в кубке князя. Яд из Хорезма. Он видел крохотные бесцветные крупицы с чуть горьковатым привкусом у торговца снадобьями в пыльной лавке раскалённой Бухары, когда ходил по Великому шёлковому пути с посольством из Византии к бухарскому эмиру. Делается из сока местного растения, противоядия нет… Хотя совсем в малых дозах – лекарство. Борислав гневно махнул рукой: знаний много, толку мало… делай уж, что можно. Князя трясло. Давали питьё, чтобы снять боль и уменьшить лихорадку. Очнувшись, он отдавал боярину чёткие указания, а затем снова проваливался в забытьё. Тело его делалось то словно костяным и холодным, то покрывалось липкой испариной, лицо и шея багровели, просил пить.
Приходил батюшка соборовать23, но князь, очнувшись, отказался, просил послать тайно и спешно за митрополитом Ионой24 в Киев. И лекарь, и знахарь уверяли, что успеет. До Киева рукой подать. Вскоре приехал в великой спешке митрополит, привёз Анастаса Корсунянина, княжьего духовника, стали готовиться к соборованию, князь тяжко вздохнул, глубокая морщина прорезала его лоб, ещё две, резко очерченные синеватой бледностью, опустились от крыльев носа к уголкам рта, он обвёл всех медленным взглядом, прося уйти, начиналась исповедь. Все вышли на широкий двор; несколько часов назад Владимир раздавал здесь приказы, выслушивал гридней, советовался с боярами. Двор словно вымер и затих, даже собаки не лаяли, тревога висела в воздухе ощутимо, как чёрная туча.
Боярин Борислав огляделся: княжий дворец каменный, в два жилья25, с резным деревянным теремом наверху, стоит в центре двора; к нему примыкают хоромы бояр и челяди. Сени соединяют отдельные палаты в причудливую постройку, зато удобно зимой или ночью: не нужно добираться в темноте или по холоду до своего дома. Сзади дворца – избы простой челяди и холопов26, ещё далее амбары, ле́дники, погреба, медуши27, за ними скотные и птичьи дворы, кузница… Чуть в стороне гридница, за ней пустые хоромы. В тех хоромах раньше жили наложницы князя с челядью до двух сотен, а ещё в Вышгороде до трёх и в Белгороде столько же. Ненасытен был в молодости, жаден до плотских утех. После крещения всех их отпустил. Весело жили, буйно… Борислав тогда был совсем юн, начинал в младшей дружине отроком, а вот уже в бояре вышел.
С князем был тогда воевода Добрыня, его дядя по матери, Малуше. Эх, Добрыня, Добрыня, знатный был богатырь, силы неимоверной. Да всё уходит в землю, и сильное, и слабое… Сколько он тогда с этими девами хлопот имел! То гридень в наложницу влюбится, то боярин… То понесёт какая от кого! А уж как их охраняли, как зеницу ока! Да где ты за ними углядишь! Две сотни девок молодых, а вокруг челяди сколько! И увидел он вдруг себя на этом дворе юным отроком, и словно проплыла перед ним нежная смуглая Салиха: тонкая, гибкая, чернобровая, губы алые, нежные, манящие, волосы длинные и густые, будто грива у вороного коня… Он вздрогнул, словно засаднила старая рана, спасибо Добрыне, жив тогда остался… Никому ничего не сказал старый воевода, тихо убрал Салиху в Вышгород… Как он тосковал тогда, только бы увидеть её! Тряхнул головой боярин, отгоняя воспоминания, и заторопился к дальним конюшням.
Пока шёл по двору, заметил, что солнце стало клониться к закату. Красные всполохи играли в облаках и отражались в воде, тихо покачиваясь от ветра и течения… «Словно кровь», – подумал вдруг он и заторопился: коротки летние ночи, а доживёт ли князь до утра, кто знает… За крайней конюшней в самом углу двора стояла небольшая изба, в ней жили слыхи28. Сколько их было и как они выглядели, толком никто не знал и знать не стремился. Были это люди тайные, незаметные, еду им носили в избу, утром они уходили или уезжали куда-то, словно растворяясь в рассветной дымке, а когда и откуда возвращались?.. Никто не вникал, да и не хотелось… Меньше слышал, дольше жил… Ведал слыхами Сом. А нашёл того Сома нынешний боярин Борислав, тогда ещё княжий отрок из младшей дружины. После похода на Корсунь в 988 году29 и взяли Бориса в старшую дружину.
Ехали они тогда по Таврии вдоль моря. Всё сокрушались, что столько воды, а ни на что не пригодна: ни тебе попить, ни еду сварить, ни огород полить… Вот приметил раз один воин, как что-то косматое и мелкое юркнуло в пещерку на середине обрыва. Волк, коза, собака? Ни на кого не похоже… Ну и послали Борислава проверить. Он часто потом рассказывал гридням и челяди, как лез по скалистому обрыву, как доставал из полутьмы пещеры какой-то дикий мохнатый визжащий и кусающийся клубок… Как спускался с ним, рискуя сломать шею (что уж греха таить, пришлось слегка врезать этому, чтобы чуть обмяк и не дёргался). Оказалось, мале́ц лет девяти, жутко грязный, тощий, завёрнутый в обрывок какой-то шкуры на голое тело, с огромной лохматой головой и большим ртом с редкими мелкими зубами. За это и прозвали его Сомом. Отмыли, переодели… Быстро накормить не смогли, так как ел мале́ц дня три без роздыху, запивая всё, что совали дружинники, то квасом, то водой, и непрерывно говорил на такой дикой смеси печенежского, греческого, хазарского и славянского языков, что даже бывалые гридни диву давались. Сом прижился в дружине, быстро освоился, вскоре стал незаменим. Переодетый в разную одежду и знающий все языки, он мог пройти, где угодно, и узнать всё, что нужно. Когда подрос, стал слыхом, а теперь всеми слыхами заведует. Служба нелёгкая, но и без неё нельзя. Предан и Владимиру, и Бориславу безмерно. Для него они и семья, и друзья, а княжьи хоромы – единственный его дом.
Боярин зашёл в полумрак избы, где горела всего одна свеча, а крошечные окна, забранные тонкими полосками слюды, слабо пропускали сумрачный вечерний свет. На лавке рыдали, размазывая слёзы по щекам мокрыми передниками (видно, плакали уже давно и усердно), две толстощёкие холопки с поварни. В углу он заметил старую ключницу, она сидела тихая, поникшая и тоже плакала, но по совсем другой причине. Она была подруга Малуши с подворья княгини Ольги, знала князя с детства и горевала о нём искренне и сердечно. Узнать удалось немного: той холопке, что должна была прислуживать в трапезной, что-то подмешали, и она второй день маялась животом, нет, убивать не собирались, чтобы никого не насторожить, так, заболела вроде… Ключница поставила вместо неё новую, недавно привезённую из Киева. Та никого ещё не знает, но видела в трапезной гридня, по описанию на наших не похожего, смуглого, чернявого и кучерявого, наши-то все русые, но одет был, как наш. Он сказал, что должен проверить посуду… Его одежду и оружие нашли за большой укладкой30 в сенях в дальнем углу, видно, сразу переоделся и ушёл…
– Но как он узнал, что князь пойдёт в трапезную, а не в гридницу?
– В гриднице тоже в княжьем кубке пару бесцветных крупиц нашли, лекарю отдали. В братине пусто, только в кубке… Я послал погоню в разные стороны, да ведь и он не дурак, понимает, что искать будем: или в Киеве затаился или ушёл уже далеко (да только знать бы куда: в Смоленск, в Византию, в леса?).
