— Как скажешь. — Кисаме пожал плечами.

Йоакеяма осталась позади. Нукенины свернули к дороге и какое-то время бежали по ней, пока не вышли к горному перевалу.

— Минуем перевал и свернем к югу.

— Итачи-сан, кому принадлежала чакра, которую я почувствовал на Йоаке? — на ходу спросил мечник.

Учиха ответил не сразу; его лицо оставалось все таким же непроницаемым.

— Одной куноичи, скрасившей мое пребывание там.

Его товарищ не удержался от усмешки.

— Да? И что же с ней стало?

— Я убил ее, — спокойно ответил Учиха, не останавливаясь и не сбиваясь с шага.

«Как жестоко, — подумал Кисаме. — Как и ожидалось от Итачи-сана».

Дорога превратилась в тропу и сделалась круче. Поднимаясь к перевалу по заснеженному склону, нукенины повернулись спиной к заходящему солнцу. Алые лучи окрасили отрезок тропы, выступавший из тени. Благодаря их причудливой игре казалось, что две фигуры в черном, скользя по снегу, оставляют за собой кровавый след.

========== Эпилог ==========

Комментарий к Эпилог

Друзья! Эта история подошла к концу. Спасибо Вам за то, что прожили ее вместе со мной. Отдельное спасибо чудесному автору Zmiischa за поддержку и честное мнение о каждой главе, а также Буряк Ольге и Юко98 за интересный опросник об Итачи, который помог мне решиться написать работу о самом загадочном и противоречивом, но прекрасном герое манги.

Там, где нет войны.

Сюихико протянула руку и ниже опустила лампу на гибкой ножке — так, чтобы поток света охватывал весь ее рабочий стол целиком. Перед девушкой лежала прекрасная вещица: веер утива из бамбука и плотной бумаги, с ручкой, украшенной резьбой. Вдоль верхнего края были проделаны отверстия размером не больше круглых рисовых зернышек. Чистая и гладкая поверхность серовато-кремовой бумаги ждала, пока кисть Сюи распишет ее замысловатым узором или изобразит одну из чудесных картин, которыми так богаты Страны Огня и Молний.

Девушка улыбалась, предвкушая начало работы, порождающей образы и видения, лишь тень которых, как сказал бы Итачи, могла быть запечатлена на бумаге.

Он сидел в другом углу комнаты перед нишей с подставкой, заполненной музыкальными инструментами. Итачи расположился на циновке, подогнув ноги, и тоже орудовал кистью: покрывал лаком части новенького сямисена, отполированного, но пока не собранного и лишенного струн. Еще несколько сямисенов, закрепленных на специальном стенде, поблескивали в лучах искусственного света, готовясь начать свой путь в руках какого-нибудь музыканта.

Итачи умел полностью сосредотачиваться на своей работе, выполняя ее наилучшим образом. На некоторых этапах действия, доведенные до автоматизма, позволяли его мыслям парить в сферах, максимально удаленных от жизни ремесленника. Закончив работу, убедившись, что она сделана хорошо, молодой человек закрепил детали на стенде для просушки, убрал кисти и лак и свернул циновки.

Сняв с полки старенький сямисен, любовно проведя вдоль струн кончиками пальцев — так, что ни единого звука, улавливаемого человеческим ухом, не сорвалось с них, — Итачи опустился на низкий диванчик и проиграл несколько мелодий.

Обычно в такие минуты работа у Сюи спорилась, но время шло, а она все смотрела на чистую поверхность веера и думала о своем. Точнее, она думала об Итачи, иногда поворачивая голову и улыбкой встречая взгляд его теплых глаз. Поначалу он улыбался ей в ответ, но потом, захваченный собственными мыслями, бросил взгляд во внутренний дворик: за раздвинутыми створками было видно маленькую магнолию и небольшой колодец, в котором по бамбуковой колбе с тихим плеском перекатывалась вода.

Вздохнув и накрыв веер отрезом ткани, Сюихико встала и подошла к Итачи. Она села с ним рядом, подогнув ноги на одну сторону, и, так как он перестал играть и опустил руку с плектром, спросила с сочувствием:

— Не идет?

Итачи покачал головой.

— Каждый раз, создавая новую мелодию, я с горечью чувствую, что моего мастерства недостаточно, что никогда я не смогу передать красоту слияния и чередования звуков, которая рождается в моем воображении. И я боюсь, что, как бы я ни старался, такого мастерства мне не достичь. Быть может, оно доступно только созданию божественной природы, но не человеку.

— Все потому, что ты стремишься создавать божественную музыку. Она всегда прекрасна, даже если отличается от того, что изначально слышал ты — до того, как впервые тронул струны своего сямисена.

— Но я бы хотел большего. И это не каприз, а потребность, которая составляет главную направляющую силу моего существа, мое основное стремление. Ты ведь не осуждаешь меня за это?

Сюи улыбнулась своей мягкой улыбкой: разве она могла его осуждать? Обхватив его руку, наклонившись, Сюихико прижалась щекой к его плечу.

— Я знаю, что у тебя получится — просто знаю.

Она не заметила, как заснула, и проснулась уже в постели, в комнате, бережно окутанная покрывалом. Серебристая ткань с узором из голубых цветов мерцала в свете ночника. Оправив кимоно на своих плечах, Сюи поднялась и пошла проведать Итачи. По опыту она знала, что ему не полегчает, пока он не закончит придумывать мелодию, захватившую все его мысли в последние дни, и он будет мучить и терзать себя, пока не найдет подходящую форму для совершенства, рождающегося в его воображении и страстно мечтающего выпорхнуть в свободную жизнь. А потом, обессиленный, но немного счастливый, Итачи снова на какое-то время обретет покой, пока новая божественная мелодия не коснется его сердца своим легким крылом.

Едва только выглянув в сад, Сюихико поняла, что он придумал все до конца. Итачи сидел на энгаве с сямисеном на коленях, расслабив все тело, откинувшись спиной и головой на стену, подставив лицо свету звезд, мягко льющемуся на землю с темных небес — полуночно-синих, как сказала бы Сюи.

Он двинулся, услышав ее легкие шаги, и сразу же заволновался.

— Пожалуйста, не ходи босиком по холодным доскам, давай принесу тебе обувь?

Сюихико не удержалась от улыбки. Итачи сделался таким осторожным в отношении ее здоровья из-за того, что прошлой весной ее простуда закончилась воспалением легких, после которого выздоровление шло медленно и тяжело. И хотя с тех пор здоровье не подводило Сюи, Итачи продолжал в таких вопросах носиться с ней как с ребенком.

«Что же будет, когда у нас и в самом деле появится ребенок?» — со смущенной улыбкой думала девушка, но, чтобы не заставлять его беспокоиться понапрасну, вернулась в дом за тапочками. Итачи вошел в комнату следом за ней.

— Ты сыграешь мне? — спросила Сюи, присаживаясь на диван.

И он сыграл ей мелодию, над которой трудился, не зная покоя и отдыха, целых две недели. Другому человеку его лицо во время игры на сямисене могло показаться безмятежным, но Сюи знала, что он напряжен и глубоко взволнован. А потом музыка захватила ее, тронула сердце, зажгла кровь и пронесла перед глазами череду удивительных картин. В момент, когда мелодия стихла, Сюи плакала, чувствуя пронзительную боль.

— Это так грустно, — выдохнула она, пытаясь успокоиться и отирая слезы руками, — очень красиво и очень грустно… Ты снова рассказал мне целую историю…

— О чем же эта история?

— О том, как один человек любит другого и одновременно убивает его.

— Правда? Я не хотел, чтобы все получилось именно так.

Итачи бережно положил инструмент на полку, а потом сел обратно на диванчик. Он повернулся боком и откинулся назад, укладываясь головой на колени Сюи. Взяв ее за руку, Итачи поднес ее пальчики к своему лицу и нежно поцеловал.

— Разве это возможно: причинить вред тому, кого любишь? — задумчиво спросил он.

— Надеюсь, мы никогда не узнаем ответа на этот вопрос, — тихо ответила девушка.

Измученный напряжением последних дней, и особенно бессонной ночи, Итачи почувствовал, что глаза его закрываются сами собой.

Сюихико посидела с ним немного, глядя, как тают предрассветные сумерки в саду, а затем тихонько поднялась, подошла к столу, настроила освещение и принялась за работу.