А когда Гранкин платок убрал обратно в карман, Зоя уже знала, что никакой это был не сироп и не в нем выпачкалась рыжая дубленка мальчика. Но не Гранкин сделал это с ним, потому что это Зоины руки все были вымазаны в крови, а влажные, тяжелые от жидкости полы кафтана колыхались на ветру, как мокрые после стирки простыни.
А мальчик все смотрел на нее, даже когда Зоя упала, окровавленными руками уперлась в жижу из размокшей со снегом глины, оставила багряные пятна на снегу, который таял и ручейками мутной воды скатывался в колеи от полозьев саней и повозок и следы лошадиных копыт.
Зоя.
Гранкин обернулся, и под полями его городской шляпы, которая отбрасывала на глаза тень, Зоя различила идеальное лицо Дарклинга. Он улыбнулся, прямо как в тот день в школе, когда за завтраком Зоя смела ветром тщедушное тельце маленького задиры вместе с его похлебкой точно со скамьи, привлекла к себе внимание.
От улыбки лицо Дарклинга словно бы раскололось, неподдельный интерес хлынул наружу. Он будто проверял, на что она теперь способна, поддразнивал, на ее глазах ласково гладил мальчика по волосам.
Зоя знала, что все это было не по-настоящему, дорога перед ней и та подрагивала, словно мираж, а старуха у корыта так и полоскала в нем кровавую простыню, как заводная игрушка. И весь снег вокруг ее юбок был окроплен пятнами, точно прямо под избой зарезали свинью. Вот только в Пачине скотины у деревенских отродясь не водилось.
Зоя ощущала повсюду кровь, и чувство это было реальным, как то, что руки и ноги у нее увязли в грязи и она не могла оторвать их от земли. Туман на дороге сгущался, как молоко, не стало больше ни старухи, ни избы, и скоро в последний раз Зоя увидела лицо беловолосого лисенка, пока он не сгинул в густой пелене на руках у Дарклинга вместе с обертками конфет у их ног.
– Всему свое время, грозовая ведьмочка, – ладонь Юриса ощутилась на ее плече воздухом, ставшим туманом, он наполнял рот и уши гущей, плотной, как кисель, и это ощущение тоже было настоящим.
Зоя.
– Просыпайся, Зоя. Тебе и твоему юному королю еще рано умирать.
Ваше величество!
Она услышала разнесшийся по нагорью голос Толи до того, как почувствовала густой дымный запах.
Дым уже висел вокруг плотной пеленой, но серый блеклый свет упирался в обрушившуюся железную крышу, дробил дымок, и Зоя сначала увидела и только потом почувствовала, что на сломанной руке у нее вздулась манжетка из собравшейся под кожей крови, что стянутое шерстяным кафтаном тело изрезали осколки хрустальной посуды и что под висящей на волоске паровозной крышей она была – как муравей под занесенным военным сапогом.
Если она шевельнется, ее или придавит, или раздавит целиком, и, думалось ей, второй вариант был куда предпочтительнее.
Ваше величество!
Зоя ощутила, что Николай был рядом, в тот же момент, когда в животе противно заныла ранее неизвестная ей мышца. Они с Николаем провели вместе достаточно времени, чтобы, даже будучи скверным корпориалом, Зоя смогла отличить его от любого другого мужчины по одной только энергии, по тому, как сердце гоняло кровь по его венам.
То, как хорошо она его знала, вгоняло в сердитое уныние, потому что Зоя прекрасно понимала, что в этом всегда было что-то еще, что-то большее, чем присяга, клятва защищать короля до последней капли крови.
Она осторожно пошевелила рукой, та увязла в каше из воды и снега. Зоя чувствовала влажный запах сырости и меди, во рту была кровь, а пульс Николая становился все слабее. Когда Зоя позвала его, а потом снова и снова, она уже знала, что ждать больше нельзя. На этом фоне подкативший к горлу уксус так некстати казался проявлением слабости.
Она была солдатом и самым сильным живым гришем, и ей хватит сил, чтобы призвать бурю и смести нависшую над ними злым роком крышу к чертовой матери. Не может не хватить, потому что она ни за что не позволит Николаю умереть. Не после всего, через что они прошли, чтобы поставить эту гиблую страну на ноги, когда бездействующие мышцы ее эго ослабли, сделались ненужными. После всех этих ее жалких правителей, сидевших в своем эгоизме, как в карантине во время чумы.
Но сил у Зои не было, и это ощущалось внутри глухой пустотой, высохшим деревенским колодцем, в котором та девочка, какой она когда-то была, хотела спрятаться и найти путь в мир, где невестой ее не поведут по церковному проходу, будто скотину на убой, и жених ее не будет старым и раздутым, с тонкой желтоватой кожей, словно под ней у него колышется масло.
Сломанная рука бессильно лежала на земле, и Зое пришлось собрать все волю в кулак, чтобы пошевелить пальцами. От боли потемнело в глазах, но под грудой треснувшего лакированного дерева и распластанными по снегу гобеленами она и без этого ощущала себя, как в гробу.
Зоя развернула ладони, вложила в них то, что осталось от ее силы, и гуляющий на нагорье ветер засвистел в щелях между железом, обдал лицо мокрым снегом. Ветер окреп, донес уклеечную вонь с реки за нагорьем, но этого все равно было недостаточно.
Зато теперь Толя кричал еще и ее. Она крикнула в ответ, но тягучий скрип железа ее заглушил, а крик уже отдался болью в груди, и теперь даже дышать было невозможно. Крыша раскачивалась и скрипела, как несмазанная телега, под ней извивался ветер. Зоя вдруг осознала, что сама вырыла им с Николаем могилу.
Беременность ослабила ее, и когда она снова попыталась призвать бурю, то встретила сопротивление изнутри. Мысль о том, что ребенку это не нравится, заставила Зою на секунду содрогнуться. Но, в конце концов, она не была сентиментальной и знала, что то, что было внутри нее, не могло ничего ощущать.
Зоя подняла здоровую руку. Ветер налетел снова, хлестнул по Зоиному лицу ее же волосами. С натужным визгом крыша сдвинулась, впустила под завалы студеный воздух, обнажила бело-серое ребрышко неба. Но этого все равно было недостаточно.
Из носа хлынула кровь. От того, как она ощутилась на губах, Зою затошнило – словно в рот сунули ржавую медную монету. Она попробовала еще раз. И снова.
Зоя. Зоя. Зоя.
Пульс Николая теперь едва ощущался, и Зоя уже не понимала, в каком он состоянии. Она даже не знала, насколько сильно он ранен. А потом эти сгустки клеток, этот гипотетический ребенок позволил пульсации под ее пальцами стать сильнее. Зоя не сразу осознала, почему.
Огонь подобрался слишком быстро, слишком близко, пламя было жарким и прыгучим – Зоя ощутила его кончиками своих насквозь промокших ног. А потом она почувствовала другое. Энергия в ее руках плескалась, закручивала ветер в воронки со злобным захлебывающимся свистом, а вместе с ней энергия другая, та, что была внутри нее, постепенно ослабевала. Ритмичная, быстрая пульсация, которая была сердцебиением, в миг стала чахлой, слабой.
Зоя.
– Юрис, – она всхлипнула. От горечи сального дыма запершило в горле. Кровь уже залила ворот ее взмокшего кафтана.
Зоя забирала жизнь у него – у того, что в один день стало бы их с Николаем ребенком, в обмен на их спасение. Генерал внутри нее посчитал бы это верно выбранной тактикой, справедливым обменом, но прямо сейчас его здесь не было. Здесь была только Зоя, и она знала, что никакого обмена быть не должно, что это несправедливо, словно миру хоть сколько-то сдалась эта самая справедливость.
По небу прокатилось глухое громыхание. Зоя вспомнила светлоголового лисенка. Перед ее глазами он все так же распечатывал барбарисовые карамельки, и Зоя вдруг поняла, что узнает обертку – те самые липкие леденцы из конфетной вазочки, в которой никогда ничего не переводилось, потому что Николай одну за другой поглощал из нее и их, и трюфели, и апельсиновые мармеладные дольки, пока они ночами напролет готовились к войне, строили планы.
Она увидела, как Николай играючи протягивает сыну вазочку, а тот хохочет, пытаясь выудить из нее шоколадную конфету своими цепкими пальчиками, вымазанными сладостью. Над нагорьем пронесся еще один раскат грома.
Зоя шмыгнула носом, втянула обратно кровь – она ощутилась в горле прошедшей войной. Ветер свистел так сильно, что заложило уши. Если Толя и продолжал кричать ее, она этого уже не слышала.
