– Но ты-то знаешь, дорогая Зоя, – отвечал он, – что совесть моя чиста.

Потому что, как ни любили бы трагичные истории любви те люди, которые в своих жизнях и не видели ничего романтичнее, чем распустившаяся садовая роза или балет, не было здесь никакой любви, как не было ни мнимой беременности маленькой принцессы Эри, ни ее неотвратимой гибели.

На самом же деле малютка Кир-Табан с новым именем и новой хорошенькой мордашкой прямо сейчас наверняка лопала традиционные каэльские блины из тертого картофеля вместе со своим суженым-фермером где-нибудь в прелестной пастушьей хижине.

В конце концов, Николай не был тираном, а эта несчастная девочка стала разменной монетой для собственной страны не по своей вине. Другой бы назвал это изгнанием, но Николай окрестил это милостью и знал, что маленькая Эри была с ним согласна.

Она получила свое безмятежное существование в крошечной деревушке у подножия гор в обмен на очаровательную пьесу, которую они разыграли незадолго после женитьбы. К тому моменту брак уже принес Николаю богатое приданое, и тянуть больше не было смысла.

Разумеется, все ее сестрицы знали, что народная любимица Эри Кир-Табан, вообще-то, жива-живехонька и играет себе на восемнадцатиструнной хатууре, преисполненная прекрасным чувством внутренней гармонии, но неудавшийся заговор удержал Шухан в узде. А когда пришла война, с их деньгами, пущенными на вооружение, Равка была готова.

И все равно Николай знал, что Шухан еще нанесет удар. И хотя в глазах народа он был сломлен горем, а потому не спешил подыскать себе новую жену, Николай понимал, что наследником обзавестись ему уже пора.

Но, казалось, даже выиграть еще одну войну было проще, чем заставить Зою Назяленскую признать, какой восхитительный вышел бы из них союз.

Николай поклялся себе всегда быть на один шаг впереди и именно поэтому знал, что королева-гриш – это не погибель, а туз в рукаве парадного мундира его возлюбленной Равки. И только поэтому – ну и, может, самую малость – из спортивного интереса, – Николай отметил, что малец Крыгин стал больно прыткий и на сегодняшнем балу вовсю обхаживает Зою.

Он подошел к нему со спины и, пока госпожа Назяленская в своей особенно прелестной манере пилила Николая взглядом, приобнял того за плечи, как старого друга. Жест, может, и не слишком пуританский, зато товарищ-барин засиял, как начищенное столовое серебро.

От коньяка его лицо все раскраснелось, словно у подзаборного пьянчужки, а неуместные по случаю сапоги из лимонно-желтого сафьяна выглядели настолько скверно, что Николаю его стало искренне жаль.

– Крыгин, дружище, всюду тебя обыскался, – добродушно сказал он, похлопав князя по плечу.

На Зою Крыгин смотрел, как смотрели паломники на мироточащие иконы с ликами святых, а она и бровью не повела: такая вот она была бессердечная.

– Слышал, в твоих землях завелась пустельга. Боюсь, дело срочное, а как ты знаешь, от нетерпения и предвкушения пары-тройки отменных выстрелов у меня руки-ноги трясутся, – сказал Николай и ненавязчиво подтолкнул его к балкону, где за рюмками коньяка вовсю хвалились друг перед другом охмелевшие князья и министры. – Буду через минуту, а ты следи по своим чудным карманным часам. Если опоздаю, сердечно обещаю тебе реванш. Стало быть, в твоих погребах найдется бурбона на то, чтобы, как в старые-добрые, сыграть в преферанс.

– Специально для вас я припас десять лучших бутылок, ваше величество. Прямиком из Керчии, и доля кукурузы в нем даже больше, чем обычно, – шепнул Крыгин и следом поцеловал Зоину руку. – Надеюсь, вы извините меня, госпожа Назяленская. Смею просить продолжить нашу беседу за воскресным чаем в усадьбе князя Бронского и спешу сообщить, что в случае любого ответа денно и нощно буду ждать нашей следующей встречи.

По выражению лица Зои Назяленской Николай понял, что ее сейчас стошнит. Он по-дружески стиснул крыгинское плечо.

– Ты славный парень, Эмиль. Уверен, генерал Назяленская охотно встретится с тобой за чаем, – сказал он и взглянул на Зою. Как она была хороша, когда смотрела на него так, словно собиралась четвертовать!

– Разумеется, – кисло ответила Зоя.

Крыгин просиял, потом с минуту понес околесицу и, хранят его святые, наконец откланялся.

– Идиот, – обозвала Зоя Николая.

– Слабовато, голубка моя, – отозвался он. – Помилуешься с Крыгиным, оттопыришь за чашкой чая пальчик на зависть всей прислуге, а заодно выяснишь, какие диковинные сладости привез дочерям Бронский из своей весьма любопытной поездки в Амран Ен.

Зоя уступила. Николай знал, что когда дело касалось страны, она с прытью матери, защищающей свое дитя, стояла насмерть в лютую пургу и даже любезничала со всеми этими кисейными иностранками, у которых только и было на уме, что выпечка тортов и перестановка дурацких пустячков.

– Осторожно, ваше величество. Вы не выглядите очень уж скорбящим по своей дражайшей супруге, – предприняла Зоя вторую попытку его поддразнить.

– Ну, ну, Зоя, – сказал Николай. – Король, погрязший в пороках от горя, – любимая часть моего безумно трагичного образа безутешного вдовца. Вдобавок не вечность же мне горевать. Уверяю тебя, моя покойная милостивая супруга не желала бы мне такой скверной, безрадостной участи.

– Странно, ведь, стало быть, это не я в глазах народа строю из себя благочестивого владыку, – поддела его Зоя.

– Генерал Назяленская, – тихо сказал Николай. – За те грешные вещи, которые намедни я вытворял с вашим роскошным телом, мне вовек суждено гореть на костре.

– Тебе повезло, что святые любят грешника, – сдержанно ответила Зоя, но Николай знал, что смутил ее, и настроение от этого у него разом поднялось – в конце концов, его боевой генерал был не из тех, кого легко вогнать в краску.

– До чего же ты забавная, Назяленская, но вот невезение – вечно ходишь с кислым лицом.

– А ты совсем несмешной, но почему-то ведешь себя как шут гороховый.

– Сурово, – сказал Николай.

– Честно, – отозвалась Зоя и взглядом дала ему понять, что положенное по приличиям время для миленькой светской беседы между королем и его генералом давно уже вышло.

Она обвела глазами зал, где обладатели старых денег и звучных фамилий, пьяные от вина и желания, уже вовсю любили мир и подпитывали эту любовь малиновой карамелью и вишней в шоколаде. Какая славная, какая определенная была у них жизнь – сплошь чревоугодие, плотские утехи и шляпки по последней керчийской моде!

– В деревнях люди умирают с голоду, а они тут гадают, сколько пирожных смогут за один присест сожрать, – сказала Зоя и тяжело посмотрела на пухлого, как колбаса в вязанке, барина, у которого шоколадный крем стек по подбородку и каплей приземлился прямо на лацкан морковного сюртука.

Николай знал, о чем Зоя в этот момент думала – о родной деревне, об изможденных молодых матерях, которые сгорбатились под тяжестью мешков с пшеном, о дебоширах-отцах, колотивших жен почем зря, о холоде и голоде и ораве ребятишек, жующих на лавках засохшие хлебные корки.

Николай все это повидал в деревне Доминика и потому за дворцовой трапезой всегда старался припрятать для местной малышни сливочных тянучек и изюма.

– Улыбайся, Назяленская, – мрачно усмехнулся он. – Главы благородных семейств искусали себе все локти от того, что остались с носом, а у тебя билеты в первый ряд на это дивное представление с плеча самого господина Крыгина.

В конце концов, правда была в том, что крыгинское гнездо разврата, с его бесчисленными фонтанами и вазами в виде нагих женщин и репродукциями картин с шокирующими общественность действами, было прекрасным местом для отвода глаз и блистательных празднеств, и Зоя, разумеется, это знала. А еще она знала, что Николай любил Золотое болото, потому что оно было его детищем и одним из самых главных творений.

– В таком случае иди сюда, Зоя, и поцелуй меня так, как положено целовать в этой страстной обители блудников и любовников.

Зоя выразительно посмотрела на него, но прежде, чем она успела уйти, Николай легко коснулся ее руки. Она дернулась, как электрический угорь, на личное пространство которого посягнул мальчуган с палкой. Затем оглянулась, но кто станет смотреть на своего короля, когда под носом то и дело снуют заграничные танцовщицы в до того очаровательных платьицах, что даже Николаю порой становилось дурно.