Она сама делала себе перевязь – прикладывала к ранам какие-то луговые травы, которые собирала возле теплиц гришей и вымачивала в кипятке, хотя дворец был полон целителей. Возможно, если бы Николай не был одержим этой идеей обличить Зоину уязвимость, ее небезупречность, которой не нужно было стыдиться, он бы понял, почему она ни к кому не обратилась за помощью.

Он бы заметил, когда глаза его вдруг потемнели, а Зоин взгляд из увлеченного сделался жестоким и пустым. Только вот Зоя жестокой не была – язвительной, суровой, но не жестокой.

Николай услышал это раньше, чем увидел: тихие перешептывания детей, шмыганье носом. Потом Зоя приказала:

– Еще раз!

У озера на прямоугольнике пожухлой травы сидел парнишка-шквальный, до того маленький, что казалось, будто не он носит кафтан, а кафтан – его. На щеках влажно блестели дорожки от слез, из носа капала кровь, он прижимал к нему руку, которая вместе с худыми плечами подрагивала от беззвучного плача.

Вокруг толпились другие дети – самому старшему едва ли больше девяти. На лицах беспокойство и замешательство, а еще сигналы неуклюжего страха, совсем не похожего на тот, когда ты спрятался и теперь вот ждешь, что тебя найдут.

Николай вспомнил, как маленькие портные гурьбой сидели возле Жени; глаза наполненные мечтательным восторгом, зачарованные. Они все хотели быть как она, а Женя подпитывала их мечты похвалой, добрым взглядом, верила в эти их мечты так же, как верили они.

Мальчонка не пошевелился, точно к земле прирос, но глаза – бледно-бледно голубые, с розоватым ободком по краям, продолжали беспомощно смотреть на Зою. Если остальные дети и хотели помочь, то не решались: они теперь все были словно железные фигурки на военных картах – безмолвные и обездвиженные.

А потом поднялся ветер, разметал полы кафтанов и синие ленты в аккуратно заплетенных волосах, рывком вздернул мальчика на ноги и швырнул на колени. Николаю потребовалось все самообладание, чтобы не уволочь отсюда Зою за ухо, как нашкодившую девчонку, прямо на глазах у ее учеников.

– Отставить, – сказал он тоном, не терпящим возражений, и вышел из тени. Дети встрепенулись, стали беспорядочно толкать друг друга локтями, а некоторые девочки – наверное, дочери князей – быстро смекнули, кто он, и присели в безупречных книксенах, как и полагает кисейным барышням, думающим только о рецептах тортов с клубникой и женитьбе на принце.

Николай вспомнил маленьких гришей, которых он видел, когда сам был ребенком – взгляды полны мрачной решимости, тела пульсируют энергией бойцов. Он подумал о Нине, об Адрике, которому было всего пятнадцать, когда на войне он лишился руки. Он подумал о Доминике.

В одном Зоя была права: ни один из этих детей хотя бы близко не походил на солдата. Но они были всего лишь детьми, в основном крестьянскими, все тонкорукие, с вечной коркой грязи на лицах, и оказались здесь только потому, что семьям выплатили за них содержание, на которое можно было купить скотины и вырастить всю оставшуюся ребятню.

Николай знал, что эти дети старались как могли. Но ему хотелось, чтобы они чувствовали себя во дворце как дома, чтобы в один день присягнули ему на верность по собственной воле, а не чьей-то указке.

Он подошел к мальчишке – на Зою Николай даже не взглянул, протянул тому руку и не ощутил ничего, кроме печали, когда теплая от крови ладошка обернулась вокруг его руки.

Страх в глазах мальчика сменился недоверчивым изумлением, потом – интересом, когда он с детской непосредственностью уставился на черные полосы, которые уходили по рукам Николая вверх под манжеты мундира, как угольные реки на картах – под горные цепи.

Николай только сейчас заметил, что парнишке было лет шесть, совсем еще малой, и пахло от него по-детски – молоком, шоколадными карамельками и духом приключений.

– Как тебя зовут?

– Леша, – ответил он и тут же добавил, уже громче: – Алексей Трухин, ваше величество. Мой брат в королевской страже. Однажды я стану таким же сильным, как он, и буду служить короне в рядах королевской армии.

Он гнусавил, потому что все еще прижимал одну руку к носу, но говорил искренне, с запалом мальчишки, который верит, что еще может стать героем. Глаза у него снова загорелись, щеки высохли, разрумянились – так должны выглядеть дети.

Николай вдруг осознал, что все теперь напоминало ему о том ребенке, которого у него уже никогда не будет. О их с Зоей ребенке. Он тоже бы однажды посмотрел на него так, как смотрел сейчас этот славный мальчуган – словно Николай был целым миром.

Дети их обступили, казалось, все они забыли, что Зоя стояла рядом. Николай знал, что они еще долго будут это обсуждать, пересказывать друг другу, как хорошую сказку – с воодушевлением на лицах, с детской простотой.

– В таком случае даю слово заглянуть к вам послезавтра, солдаты, а вы потрудитесь приготовить для меня то, о чем я затем вприпрыжку побегу рассказывать, скажем, генералу-лейтенанту Жабину, – сказал Николай так, словно предлагал им поиграть. Отчасти так оно и было. А от того, что он назвал их солдатами, они все зарделись от гордости.

– Так точно, ваше величество, – отозвался Леша за них всех и потер нос рукавом кафтана, размазал кровь по щекам.

Николай протянул ему свой платок – такая-то малость, а дети вытаращились на него, точно на волшебную вещицу, ну до того откровенно, что Николая это только позабавило. Но вот он уже развернулся на пятках, заложил руки за спину и прошел вперед. Когда никто из учеников не мог его услышать, он сказал:

– Еще раз выкинешь что-нибудь подобное, Зоя, и сможешь отправиться прямиком к Дарклингу собирать с ним вереск и наигрывать на фортепьяно национальные каэльские баллады. Не сомневаюсь, твой старый друг с большим удовольствием выслушает, как самозабвенно его лучшая ученица воздает почести его методам.

Когда Николай посмотрел на нее, то не заметил ничего, кроме презрения, но губы у нее были поджаты – милый признак обиды, которую Зоя пыталась скрыть и скрыла, но только не для него. В конце концов, Николай давно изучил каждую прореху в ее броне.

Больше он ничего не сказал.

В следующий раз они стояли друг напротив друга во время очередного спарринга, и Николай уже знал, что теперь все было по-другому.

Прежде чем Зоя успела замахнуться, Николай заметил, что тени у нее под глазами стали больше, разрослись до какой-то галактической пустоты, в которой, кроме нее, никого не было.

В их первый бой он себя сдерживал, но теперь перестал. Казалось, Зоя собиралась оставить его без головы, и, справедливости ради, в этот раз у нее могло и получиться. Она злилась, Николай злился тоже.

Он не заметил, когда их спарринг стал личным, перерос в молчаливый спор, который они вели вот уже полгода и все никак не могли разрешить. Он не заметил, когда холодная ярость внутри закаменела, стала огромной, чистой и мощной. Когда он вдруг понял, что ему это нравится.

Николай снова нанес удар, но бил уже не он. Это был тот, кто хотел, чтобы Зоя знала свое место, чтобы дерзость в ее взгляде сменилась мольбой о прощении. Это был Дарклинг. Монстр.

Зоя среагировала быстро – признаться, меньшего от нее Николай и не ждал, – но он все равно оказался быстрее.

Николай вогнал меч в Зоино предплечье, протянул его вниз по правой руке к сгибу локтя. Услышал, как под порезанной тканью кафтана лезвие раскроило плоть с влажным чавкающим звуком, так же легко, как на две половины самый простой нож делит размокший от сиропа торт.

Николай замер, все это вдруг показалось каким-то ненастоящим – кровь, которая капала с Зоиных пальцев, вспышка ледяного изумления в глазах. Это он сделал.

Собственная рука, стискивающая меч, разом стала чужой. Секундное промедление, а лезвие Зоиного меча уже оказалось у его горла.

– Вы не должны позволять себе отвлекаться, ваше величество, – спокойно сказала Зоя и опустила меч.

Она больше не смотрела на него как на Николая, своего союзника и друга. Она даже не смотрела на него с презрением или желчью, как на своего врага.