И хотя сегодня стояло воскресенье, в коридоре уже пахло кофе и из открытых дверей слышалось, как с большим усердием оценивают ночную арию стонущей актрисы.

Николай опаздывал, но все равно задержался на просторной лужайке во дворе. За лето трава пожухла, примялась под десятками расстеленных покрывал, на которых играли в «Уно», репетировали монологи из пьес или коротали время в перерывах между летними курсами.

Студенты еще покажутся, кутаясь в шарфы, шерстяные рубашки или принесенные из общежития пледы, снова укроют лужайку цветастыми покрывалами, снова сядут гурьбой, читая друг у друга сочинения по английскому и грея ладони о картонные стаканчики с кофе. Но покажутся ближе к обеду, когда рассеется белесая липкая дымка непривычно холодного утра, когда распахнутся окна в комнатах, впуская подвижную, проворную красоту – скрутившийся лодочкой лист, другой; доносящиеся до кампуса запахи осенних костров.

А пока Николай стоял во дворе один, прислушиваясь к пробуждающемуся общежитию, вглядываясь в нависающую над остроконечными крышами башню Харкнесса, каменную громадину, прорезающую туманную пелену иглами шпилей. Мысль об архитектуре, о стилях и символах, о буржуазной любви к башенкам и ажурным медным циферблатам отвлекала его, как других отвлекает утренняя пробежка или секс.

Было кое-что еще. То, о чем он думал все время, даже когда в мыслях не смолкал «Роллинг Стоунз». Черные локоны на глазах, на губах. Дыхание, разрываемое на вздохи. Сплетенные пальцы дрожащих рук.

Бесконечные подшучивания, похожие на удобный свитер. Самый снежный на его памяти день в Нью-Хейвене, когда во время дебатов между ним и незнакомой синеглазой красоткой разгорелся такой бурный спор, что их обоих исключили из дискуссии.

Что сказать девушке, с которой он одновременно чувствовал себя как дома и так, будто отправился в кругосветку, не зная языка, не имея ничего, кроме ста долларов, велосипеда и заношенной толстовки с эмблемой «Хард Рок Кафе»? Которая была щекочущей ступни морской пеной и штормовой волной невиданной силы, поглотившей десятки мифических островов-государств.

Что сказать ей после того, как целовал ее в тех местах, где никогда не целовал прежде, после шутливых перебранок, которые они затевали, когда двигались друг против друга? Что сказать, если не перезвонил и не написал?

Николай сомневался, что сообщения, появившиеся этим утром в чате с контактом «Назяленская-рассерженный-смайлик», были подходящими. Нет, это были ужасные, совершенно неправильные сообщения. Он был идиотом, но по крайней мере мог себе в этом признаться, не рискуя удариться в чудовищную самокритику, застыдить себя до мигрени.

Он был идиотом, но его все любили, потому что мало кого волновали его недостатки, пока он запоминал имена их кузенов и любимые музыкальные группы, хвалил их стряпню, самодельные глиняные горшки и вкус в одежде и искренне справлялся об их делах.

Некоторым было достаточного одного доброго слова, и Николай всегда делился ими, всегда улыбался, всегда оставался тем, у кого спрашивали совета и кого в очередях в супермаркетах просили присмотреть за детьми.

Он знал, что с Зоей это никогда не работало.

«Назяленская»

«Зоя»

«З»

«Ты в порядке?»

Потом зачем-то добавил:

«Завтракаю с Морозовыми. Если не отвечу через час, смело распродай мои дивные вещицы и на вырученные деньги купи машину, на которую уже два года откладываешь. Только назови ее моим именем – в память о красавчике и даровании, ушедшем слишком рано. Буду признателен, если ты навестишь меня на кладбище»

Ответ пришел, когда он уже миновал тяжелые, испещренные прожилками золота двери и парадную лестницу с высеченными на ней геометрическими орнаментами, походящими на пентаграммы. Николай не сомневался, что лет сто назад в особняке Морозовых пили кровь девственниц и приносили в жертву очаровательных младенцев.

«Я надеялась, мир простился с тобой еще в прошлое воскресенье»

«Обстановка располагала, но пришлось повозиться с завещанием. Внушительный слепок с самой выдающейся части моего тела обязан был достаться тебе»

Еще одни двери распахнулись, показались длинный обеденный стол, стоящий больше, чем в маленькой китайской провинции зарабатывали за жизнь, и восседающее за ним семейство. Они были пугающе похожи, даже смуглая Улла, которая пошла в отца. Николай знал, что он любил море, китайскую лапшу и Билли Холидей.

– Когда я приглашаю тебя на воскресный завтрак, я ожидаю, что ты соизволишь отсчитывать минуты по наручным часам до этого славного события, мальчишка, – произнесла Багра тоном, не терпящим ни возражений, ни оправданий, оглядывая его с ног до головы. Иногда она задерживала взгляд на его отличных ботинках, и Николай знал, что она довольна. Сегодня был не этот день.

– Превосходно выглядите, Багра!

– Это я и без тебя знаю.

– И вам все же следует позволить колледжу вывесить ваш портрет в холле. Ни в коем случае не хочу преуменьшать божественную красоту Джонатана Эдвардса с его прической а-ля Катогэн, но вы, Багра, в этом дивном платье поставили бы конец всем вечным спорам об идеалах красоты.

Багра глянула на него с неодобрением. Она была элегантной, высокомерной и гениальной. А еще Николай ей нравился, поэтому все всегда сходило ему с рук.

Наконец, она махнула рукой. Простое в своей изысканности кольцо блеснуло, загорелось отблеском света в витражах, изображающих Четырех Великих пророков.

– От твоей болтовни у меня начинается страшная мигрень, мальчик. Сядь и помолчи.

– Последнее слово не было заложено в его программу лощеного заводного ретривера, – отозвался Морозов.

– Жополиз, – пробормотала Улла.

Николай их не осуждал. Вместо этого принялся за яйцо пашот и горячие хрустящие булочки. Воздух уже накалился, а Николай хотел успеть разобраться с лососем и превосходным малиновым джемом до того, как призраки всех выдающихся и одаренных Морозовых в этом на редкость гостеприимном местечке обратятся к традициям.

– Следи за своим языком, Урсула, – сказала Багра, и от этого голоса волосы на затылках встали даже у Четырех Пророков.

– Я Улла, – огрызнулась она. – Никто не зовет меня Урсулой. Я тебе не какая-нибудь ебаная русалка.

– Вы знаете, восхитительные сегодня булочки, – нашелся Николай.

Морозов глянул на него так, словно Николай был больным на голову.

А дело было вот в чем. Урсулой ее назвал отец. Улла считала его своим кумиром, презирая мать, жила вместе с ним в Лос-Анджелесе, слушала пластинки Билли Холидей, коллекционировала ракушки и занималась серфингом, а потом отец отвез ее в Нью-Хейвен, передал мамуле и укатил в закат на старенькой яхте, прозванной «Урсулой». Улла возненавидела его, собственное имя и все кафе-мороженое, которые любил ее папаша и в логотипах которых были русалки.

Она рывком встала из-за стола, схватила тарелку с булочками и китайские палочки, которыми ела в присутствии Багры для того, чтобы ее позлить, – и была такова.

Багра ничего не сказала. Продолжила завтракать, жутенько спокойная. И тут у Николая засосало под ложечкой: что-то надвигалось, что-то, что ему не понравится.

– Скажи мне вот что, мальчик. Только сперва реши, как избавить свои ответы от этого насмешливого тона, – Багра отложила вилку. Николай тоже. – Когда в твоем необычайно насыщенном расписании появится необходимое время для группы поддержки, которую ты посещал?

Николай сомкнул руку вокруг запястья – сам не заметил, как прокрутил браслет, раз, второй.

– О, Багра! Ужасно мило с вашей стороны позаботиться о моих делах, но тут, понимаете ли, вот какое дело – время я предпочитаю проводить с пользой. А еще я привык к тому, что в месте, которое одновременно посещают тринадцать человек, обязаны подавать великолепные закуски. Должны же быть критерии отбора! Но в группе поддержки пользуются популярностью малопривлекательные засохшие кругляши, которые все почему-то называют печеньем.

Багра продолжала изучать его глазами, черными, как маслины, бездонными, требовательными.