Одним словом, денек стоял погожий, радовал, и осень была, как с почтовой открытки, а сутолока студенческой жизни заставляла жалеть только о том, что год шел выпускной.

Вокруг стоял гул голосов – обсуждали нового игрока в баскетбольной команде, семестровые курсы, Того-Козла, Клуб Веганов и по меньшей мере еще миллиард маловажных в масштабе, но волнующих вещей.

А их столик молчал, только слышно было, как Морозов методично перелистывает страницы занудной книжонки с названием вроде «Морали права», а Улла стучит ногтями по экрану. Голову она устроила у Николая на коленях добрых полчаса назад, и так и лежала, переписываясь со своей девушкой и демонстрируя сидящим в их ряду бедолагам затянутые в капроновую сетку превосходные ножки.

Где-то в коробках в их детских комнатах пылились пластмассовые кольца цвета мятных конфеток, которыми они обменялись, казалось, вечность назад, когда Николаю было лет десять и он думал, что после школы женится на ней.

С тех пор они дважды собирали панк-рок-группу, учили друг друга целоваться, подбивали на шалости и экстремальный спорт, разыгрывали Морозова, просили его о помощи, когда оказывались в полицейских машинах. Николай любил ее, как любишь человека, которого знаешь целую жизнь.

Это Улле Николай рассказал всю правду о Доминике. Улла провела неделю у его больничной койки, а потом сидела на соседнем стуле в группе траура, говорила о том, о чем говорить не хотела, только чтобы он рассказал о своем.

Она подшучивала над ним, заглядывая за плечо, когда он переписывался с Зоей. В те годы контакт «Назяленская-рассерженный-смайлик» предлагал ему отвалить или идти к черту, но в лучшие дни его безжалостная гарпия советовала ему отыметь себя. О, тогда он отвечал ей что-нибудь вроде: «Для этого никогда не бывает неподходящего времени» или «Предпочитаю работать в команде».

Николай глянул в телефон Уллы – скорее от нечего делать, чем из любопытства, но увиденное превзошло все его ожидания и еще больше скрасило этот славный денек.

– Батюшки! Впечатляющая коллекция. Такая полная. Это что, упряжь? – Николай хохотнул. – Ты глянь, Алекс. Один в один твои конские амуниции! Подумать только, а мне спать не давала мысль о том, что же в твоих знаменитых конюшнях есть такого, что увлекательнее нашего с Давидом подкаста. Я приятно поражен.

– Ты отвратителен.

– В кои-то веки он прав, ты, свинья, – Улла толкнула его локтем с силой человека, который несколько лет занимался боксом – Николай едва удержался на скамье.

– Нет, правда. Поразительная коллекция. Боже! Это еще не все. Даже я вижу такое впервые, – он наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть вторую фотографию. – Если бы секс-игрушки были контрабандой, твоя подружка стала бы новым Пабло Эскобаром. «Вибропуля»? «Клиторальная осьминожка»?

– Ты идиот. Это для статьи.

– Понимаю. Репортаж из горячей точки.

Улла кинула в него стручок фасоли.

– Отвратительные животные, зовущие себя мужчинами, самцы-доминанты, трясут причиндалами перед секс-куклами, потому что хотят обладать, а женщины, как они считают, должны довольствоваться подчинением их желанию. И тут выпускают секс-роботов в виде мужчин, переворачивают иерархию, а этого нам и не надо. Борьба за равенство так не работает. Если отказываешься от вульгарной объективации, то без гендерного перекоса.

– Угу, – кивнул Николай. – Ясно. А все эти чудеса науки и техники тут при чем?

– Сегодня никто не хочет трахаться с роботом.

Николай усмехнулся. Хмыкнул даже Морозов. И вернулся к вопросу морали права.

– Таким, как вы, только бы новых проблем с согласием, – добавила Улла и поднялась, одернув сзади шорты. Ботаны за ее спиной повытягивали шеи, но вернулись к обсуждению «Подземельев и драконов», стоило только его хмурейшеству удостоить их своим исключительным вниманием. И никаких вам, что называется, мук согласия.

– А, может, поговорим об этом в подкасте? – предложил Николай.

– Нет.

– Подумай над этим. Ты теряешь возможность получить для своей чудной статейки мой экспертный комментарий о согласии. И киберчпоке.

– О, иди в зад.

В ответ Николай куснул ее за ляжку – по крайней мере, попытался. Улла ударила его романом Ирвина Уэлша. Потом погладила обложку, извиняясь перед книжонкой.

– Поверить не могу, что Зоя согласилась выйти за такого кретина.

– Как всегда, доброжелательна и счастлива за меня. Ценю.

Улла вздохнула:

– Балбес, ты же знаешь, что это так. Я ведь люблю тебя.

– Тогда, может, все-таки поучаствуешь в записи подкаста?

– Я могу забрать свои слова обратно.

– Ради свободы андроидов. И клиторальной осьминожки.

– Я ухожу.

– Я достану тебе гречку! – крикнул Николай ей вдогонку, но Улла уже шла вдоль столов, и университетские неудачники снова томно и влажно глядели ей вслед.

– У нас отличный подкаст, – спустя минуту сказал Николай. – Превосходный подкаст. Он как рекорды Гиннеса, которые описал Джонни Ноксвилл. Тот, что собрал «Чудаков». Знаешь их?

– Не знаю, – ответил Морозов и перелистнул страницу. – И сожаления от незнания не испытываю.

Это Николай комментировать не стал. В самом деле, ну о чем можно говорить с человеком, который спит в шелковой пижаме и знать не знает, кто такие «Чудаки»?

========== Программа лощеного заводного ретривера ==========

Два года назад, осень

Сентябрьские ночи Николай предпочитал проводить где-то и с кем-то – в джаз-клубах Нью-Йорка, за кулисами работающих после полуночи театров, на вечеринках братств и закрытых собраниях студенческих клубов, да даже в закусочных при заправках, обсуждая с отщепенцами президента и пособия по безработице.

Но этим вечером Николай заскочил на минутку в общежитие и не помнил, как заснул, а проснулся от навязчивого, сбивчивого кошмара. Видел то же, что и всегда: футболку с логотипом «Роллинг Стоунз», браслет из дешевых бусин, подаренный младшей сестрой, белозубую улыбку на смуглом лице – клыки длиннее всех остальных зубов, потому и прозвали «Волком». Порвавшаяся серебряная цепочка; крест соскочил, его так и не нашли. Кровь.

Проснулся, как и всегда, не сразу, но резко, в той самой бесподобной, но уже изрядно измятой рубашке с принтом «бандана», которую выбрал специально для джаз-клуба «Гарлем Перпл».

По привычке нащупал на руке браслет из дешевых бусин, который никогда не снимал, оглянулся на кровать соседа по общежитию, вдруг отчаянно пожелав увидеть его там, услышать медвежье сопение, разглядеть здоровяка под широченным пледом цвета мандариновой кожуры, им же связанным. Но Толи не было, только лежал на бережно застеленной кровати томик китайской поэзии, оставленный в спешке.

Николай прислушался, попытался вытянуть из безмолвия звуки – басовитый смех, стоны, тихий перезвон гитары, пиканье консоли «Нинтендо». Что угодно, лишь бы не слышать мычание песни «Роллинг Стоунз» в голове, беззлобные подтрунивания. Но общежитие молчало.

Это был еще один кошмар, подумал он, потому что во всем Йеле не случалось такого, чтобы он спал, чтобы стоял в тишине, безгласый, пугающий, как психиатрическая лечебница. Нет, кампус был непрекращающейся студенческой вечеринкой, здесь никогда не бывало тихо.

Где-то скрипнула дверь, там же ругнулись, и еще раз-другой – для верности, а вторило этому недовольное сонное бормотание. Этажом ниже капризный женский голосок излишне театрально оборвался на крике.

Николай сам не понял, как рассмеялся. Он так сильно не выносил одиночества, так не любил мысли, которые приходили этой порой, что, случись такое, всякий раз думал, что сходит с ума.

А днем был уже будто бы другой человек, знакомый всем и всеми любимый. Очутившись в утренней суете общежития, среди выходящих из душа ранних пташек и тех, кто после вечеринки только добрался до собственных комнат, Николай всегда вспоминал, почему остался жить в кампусе, почему предпочел пропахшие потом и сырными чипсами коридоры Дэвенпорта прелестной квартирке в городском центре Нью-Хейвена. Здесь было шумно, здесь то и дело шуршали пакетами со снэками, буянили и чудили, и во всеуслышание делились малопривлекательными подробностями, которые большинству, однако, приходились по душе.