Сила была многим для него, но оказалась не всем. И ему нужно много времени, чтобы это понять. Хорошо, он понимает, но что, в таком случае, он делал бы на грунте? Ну дрался бы с Куросаки, пока не надоест, цеплялся бы за него, как это делает Шиффер с квинси, а дальше-то что? Что в этом занимательного? Остаться бродить по Генсею? Да, интереснее, чем в Уэко, но опять-таки – бесцельно. И… Он заходит в тупик. Куросаки. Во всем виноват чертов Куросаки. Не вмешайся он – победил бы Айзен, и они бы, наверное, до сих пор подчиняли себе Сейретей, воевали или умирали. Или дал бы Куросаки ему сдохнуть тогда в песках, и ему не нужно было бы сейчас мучиться бессмысленными вопросами в пустоту. Куросаки…

Он становится еще одним толчком, и Гриммджо понимает, что больше так не может. Он видит сон. Точнее, воспоминание. Об их первой и последней ночи вместе. Видит обнаженное тело под собой, слышит горячие вздохи, чувствует его прикосновения и рычит не в силах остановить этот поток призрачных ощущений. И во сне, и наяву одновременно. Ну причем тут рыжий? Зачем он ему? Он же не хочет… И вот тут сознание сигнализирует последний раз, и он сдается – хочет. На самом деле хочет. Куросаки был не просто давним соперником, он был тем, кто заставлял Джаггерджака чувствовать, что он жив. Не пустые и не шинигами – человек Куросаки Ичиго. Рядом с ним он жил. Давно позабытой жизнью, еще до того, как умер и стал пустым. Как будто ход эволюции обернулся вспять, и он – снова человек. Такая чушь несусветная, но она оказалась самой привлекательной из того, что у него было в реальности. Куросаки… И сон начинает повторяться снова и снова. Возбуждение скручивает болезненной пружиной так, что ни дрочка, ни побоище с пустыми не помогают снять напряжение. Рыжий шинигами отдавался яростно, без остатка, целиком, до единой молекулы. Брал взамен сколько мог, почти столько же, но всегда, всегда был честен в своих наивных чувствах. Он доверился ему – и Пантера смогла забрать его силу. Вот только разве одно стало следствием другого? Ведь предупреждал же его Абараи, предупреждал же Шиффер, но о чем они говорили? Разве о том, что доверившегося можно не порабощать? Или он сам должен был к этому прийти, просидев черт знает сколько в песках Уэко? Да кто ж их теперь разберет? Но если так, то зачем Куросаки сделал это? Зачем доверился и чего хотел от него взамен? Доверия в ответ? Еще вчера Гриммджо бы только рассмеялся абсурдной мысли, но сейчас она уже не кажется такой невозможной. Возможно, если бы он действительно доверился, он бы и получил все это – жизнь, Генсей и Куросаки – не подчиненного, а подчинившегося добровольно, раз и навсегда. И все эти вопросы, ответы, размышления и сомнения становятся снежной лавиной, которая прокатывается по его сознанию. Он не может ей сопротивляться и просто отдается потоку и ждет, пока движение не прекратится. Стоит быть растерзанным этим ураганом, но все-таки выбраться из него, наконец осознав, что же произошло с ними на самом деле.

Он не хочет признавать своей ошибки, но и сопротивляться подавляемым чувствам он тоже не может. Черт с ней, с силой, у Куросаки ее всегда вдосталь, и если ему будет нужно, он всегда ему ее даст – в бою. Нужен только сам Куросаки. И вот теперь все становится абсолютно просто – вывалиться в гарганту, найти рыжего, вернуть силу, и все встанет на свои места. Но, но, но… С Куросаки ничего никогда не бывает просто. В Каракуре его нет – Гриммджо облазил каждый закуток, но не нашел и следа от рейяцу. Он идет к Урахаре, встречает странного Абараи, зачем-то лезет в гигай, а потом едет в чертовом поезде черт знает куда. Но как только шинигами начинает рассказывать, все оказывается понятным и логичным.

Но Абараи действительно странный – смотрит недоверчиво, почти зло, но не препятствует. Говорит загадками и тут же предупреждает, что Гриммджо сам все поймет, когда увидит рыжего. По крайней мере, он так надеется. Джаггерджак уже собирается ответить грубостью, но встречает холодный, пронзительный взгляд и чертыхается. Чтоб так смотреть, нужно знать, о чем говоришь. Так что Гриммджо в кои-то веки не будет спешить с выводами. Но Абараи прав – он признает это, стоит только увидеть Куросаки. Тот – «пустой», почти пустой. И от этого нервная дрожь по позвоночнику становится подобной смертельной судороге.

– Зачем пришел?

Как только Абараи уходит, Куросаки снова переключает внимание на арранкара.

– Вернуть твою силу.

– Можешь оставить себе. Мне она больше не нужна.

И никогда, ни при каких условиях и обстоятельствах Гриммджо не смог бы предположить, что рыжий может отказаться от своей силы. Его тянет недоуменно заорать, и он торопится прикусить губу, чтобы не сорваться. Абараи сказал, что Куросаки лишился части души, но неужели вместе с ней он лишился и разума? Он хватает его за грудки, встряхивает, впечатывает спиной в стену узенького коридора. С вешалки падает куртка, а дверцы небольшого шкафа громко хлопают. Ему стоит сдерживать себя, а не то рейяцу все здесь перевернет вверх дном, и никакой гигай и барьер не помогут.

– Какого черта, Куросаки?!

– Ты меня правильно услышал.

Рыжий говорит чуть задушенно, но по-прежнему абсолютно спокойно, не вырывается, без капли хоть какой-то эмоции. А все слова Абараи сразу же обретают смысл. Без души он – не человек и, уж тем более, не шинигами. Но и не пустой, как ни странно. Он – оболочка, ничем не наполненная. И от этого становится страшно.

– Тогда я заставлю тебя.

– Только попробуй.

А нет, кое-что все-таки осталось. Упрямство, которого всегда было в избытке. И сейчас Куросаки пытается вырваться из железных тисков его рук, да только не сможет – Гриммджо упрям не меньше. Он заставит его принять свою силу обратно. Но как? Об этом он даже не думал. Куросаки сбил его с толку неожиданной реакцией, и теперь Гриммджо банально теряется, не зная, что делать. В прошлый раз все прошло на адреналине, страсти и эмоциях, благодаря которым он смог попасть во внутренний мир Куросаки. Что ж, можно попробовать еще раз. Если дважды получилось, то и теперь получится.

Гриммджо перехватывает брыкающееся тело со спины, толкает в комнату, роняет на кровать и тут же нависает сверху. Ты однажды уже стал моим, Куросаки, и ничто не помешает мне взять тебя еще раз. Рыжий вырывается, пихается локтями, стараясь заехать ему по лицу, и Гриммджо переворачивает его на спину, стискивает запястья над головой, а ноги прижимает коленями. Но у Куросаки остаются свободными зубы, которые он тут же пускает в ход, прихватив левую арранкарскую руку чуть ниже локтя подобно чертовой пиранье. Гриммджо рычит от боли и досады, отпускает руки и с силой бьет в челюсть. Куросаки задыхается, но тот тусклый свет бешеной ярости, что сейчас в его глазах, никогда не сравнится с тем пожирающим огнем, на который он был способен раньше. И хуже всего от того, что Гриммджо знает, каким он был. И он тянет с него тонкий свитер через голову, не до конца, заставляет путаться в рукавах, и выигрывает себе пару секунд. Сжимает лицо руками и теперь кусает сам, за губу, так, как нравится. Куросаки опять рвется, отворачивается, скидывает наконец свитер и опускается сильными ударами на его плечи. Гриммджо злится, снова удерживает его руки и склоняется к шее. Тело под ним выгибается, бьется и ни за что не желает уступать

– Пусти!

И Гриммджо понимает, что так ничего не получится. Ему уже надоели эти брыкания – сейчас он просто перевернет его на живот, стянет штаны с упругой (о, он помнит!) задницы, и это станет изнасилованием. И это навсегда оттолкнет Куросаки от него. Чтобы сейчас попасть в его внутренний мир, ему нужен эмоциональный всплеск. Но не боли и гнева, а наслаждения. Значит, пора менять тактику. Он по-прежнему удерживает его руки, но больше не стискивает так, что хрустят кости. Он больше не зажимает в тиски его бедра, а расслабляется, устраиваясь поудобнее на теле. И шею он не кусает, а вылизывает почти нежно, пробирается к уху, посасывает мочку, а потом проходится еле слышными прикосновениями губ по раненной щеке к губам. А Куросаки от резкой смены поведения замирает в шоке, забывает дергаться и уже теряет смысл происходящего. Пока губы Гриммджо осторожно раздвигают его губы, язык притирается к языку, и привкус крови не становится общим. И вот тут до него доходит. Он спихивает Гриммджо с себя, но тот возвращается ураганом. Подхватывает под колено одной рукой, прижимается пахом к паху, трется неистово, отчаянно, до боли, а другой рукой лезет под затылок, зарывается пальцами в короткие волосы, сжимает и шепчет на ухо с безудержной страстью.