– Всегда знал, что ты нас… – Кирк осекается, поняв, что именно хотел сказать и насколько это теперь неуместно.

– Вот-вот, – устало поддакивает Леонард.

Он на полном серьезе хочет, чтобы они оба сейчас убрались из его медотсека. Ему нужно время, чтобы еще раз все осознать. И даже если Споку сейчас тяжелее, чем им всем вместе взятым, Маккой предпочтет именно его «кинуть на амбразуры». Все равно ни у кого, кроме вулканца, разобраться в этом не получится.

***

Первое, что он делает – это абстрагируется. Закрывает свое сознание от любых эмоциональных реакций. Как извне, так и снаружи. Он еще слишком хорошо помнит Джима за стеклом камеры варп-ядра и беспощадную волну гнева, которой позволил тогда собой управлять. Сейчас же он не может себе этого позволить и закрывается наглухо. Потом… Все потом. Сейчас – это чрезвычайная ситуация, и он должен принять меры. Хоть какие-нибудь. Иначе Джим так и останется мертв.

По лицу доктора Маккоя он видит, что любые реанимационные действия уже бесполезны. Даже будь у них сыворотка из крови Хана, процент вероятности того, что она бы помогла, минимален – повреждения слишком обширны. Уже нельзя ничего исправить. Все, что осталось – двигаться дальше. Искать преступника, доложить начальству, развернуть «Энтерпрайз» на обратный курс и принять на себя командование. Именно это он и делает. Предоставляет подробный отчет о произошедшем, выступает на слушании в Адмиралтействе, рассказывает о каждой детали, что могла быть важна. А потом помогает в подготовке похорон.

Все это время он собран, точен и беспристрастен. Самому себе он напоминает гранитный постамент, на котором покоится стела Звездного флота у входа в здание Академии. Холодный, отчужденный и цельный. Но, конечно же, все это только снаружи. В той части сознания, что он от себя закрыл, творится немыслимый хаос. Там – черная дыра, которая поглощает одну из звезд на окраине вселенной. Поглощает, уничтожая все живое и неживое, материальное и невидимое ни глазу человека, ни линзе телескопа. И очень скоро эта дыра доберется до всего остального – никакие ментальные барьеры не способны удерживать ее вечно. Очень скоро Спок невооруженным взглядом заглянет в собственный космос, состоящий из пустоты и небытия.

Это случается на третий день после похорон. Утренняя чашка чая на вулканских травах случайно выскальзывает из рук и разбивается о плиточные полы кухни его корпоративной квартиры. С каким-то отрешенным любопытством он наблюдает за тем, как осколки рассыпаются в разные стороны, а мутная жидкость образует рваное широкое пятно, грозя намочить его домашние тапочки. Вместе с этим звонким треском его ментальные стены покрываются сеткой трещин и многочисленными пробоинами, сквозь которые хорошо видна та самая черная вакуумная бездна. Спок далек от романтики и не приучен описывать свои эмоциональные состояния поэтичными образами, но эта чертова разбитая чашка как никогда лучше описывает его сейчас. Он – эти осколки. И как бы ни пытался собрать себя заново, а сетка склеенных разломов навсегда останется на зеленой глине его катры.

Его прорывает прямо там, на тесной кухне, залитой светом восходящего солнца. Он не оседает на пол, не пытается отогнать миниатюрного робота-уборщика, подметающего осколки и вытирающего лужу, не дрожит, не стонет и не плачет. Только дышит глубоко разъедающей изморозью, что идет изнутри, и даже не пытается думать о том, как все исправить. Как с этим жить и жить ли. Смерть безжалостна. Смерть неумолима и непреодолима. Смерть – это невыносимая боль, от которой и в XXIII столетии не придумали лекарства.

Он вспоминает мать. Ее мягкие, вкрадчивые прикосновения и глаза, из-за цвета которых его самого так часто дразнили в детстве. Ее характер, ее склад ума, ее отношение к отцу и к любому вулканцу. Ничего этого больше никогда не будет. Он никогда больше не сможет ни увидеть ее, ни заговорить, ни прикоснуться. Эта потеря невосполнима. Она – как шахта, что осталась от бура Нерона на Земле. И только космос, исследования и служба могли хоть как-то ее прикрыть. Рваной ветошью – многокилометровый тоннель к ядру планеты. Только Джим помог найти ему хоть что-то, чтобы остановить процесс разрушения. И в прямом, и в переносном смыслах. Без Джима – не стоит и пытаться. Теперь он сам – дыра в его сердце, катре и разуме.

С того момента, что бы он ни делал, не имело никакого внятного смысла. По крайней мере, Спок его не видел. Видело Адмиралтейство – попытавшись вернуть экипаж «Энтерпрайза» в миссию. К исследованиям, полету и заданиям, которые теперь были как никогда строго регламентированы. Прожорливой дыре внутри него было все равно, чем ее попытаются наполнить – все едино. Он остался на краю этого чудовищного разлома – вся его жизнь теперь протекала на его кромке – не в силах повернуть назад или все-таки сорваться в бездну. Только здесь он находит хрупкое равновесие – последний залог его существования. Без Джима – это единственное, на что он способен.

Поначалу он не может ни спать, ни медитировать – он не может ни сосредоточиться, ни расслабиться. Как будто в приоткрытое окно просачивается противный мерзлый сквозняк. Как будто система кондиционирования выведена из строя, и даже в собственной каюте он никогда больше не сможет согреться. Как будто вакуум течет по его венам вместе с кровью, щедро разбавляя ее черной пустотой космоса. Он больше никогда не станет прежним. И больше никогда не узнает, что такое тепло.

Ему не нужно искать слова, чтобы уговаривать, мотивировать или просить кого-то из офицеров «Энтерпрайза» снова последовать за ним. Большинство понимают его без слов. Остальным же собеседник не нужен – нужно выговориться. Напиться, разбить что-нибудь вдребезги или поплакать. И Спок дает им эту возможность, зная принципы эмоциональных реакций людей или других рас. Доктор Маккой, инженер Скотт, лейтенанты Чехов и Сулу, Нийота… Они – это те же осколки, что внутри Спока. Острое крошево и миллиарды граней одной и той же боли. Точно так же, как и Спок, они знают, что пытаться жить как раньше – бесполезно. Что плыть по течению на краю пропасти – это единственный возможный вариант. Держась друг за друга, подставляя плечо или молчаливо оставаясь в стороне. С собственными незаживающими ранами.

Которые Солярис, чего-то ради, вскрывает по живому без единого намека на анестезию, обезболивающее или хоть каплю милосердия.

– Спок… – он знает этот голос, знает выражение его лица и знает, чего их обладатель хочет в данный момент.

– Да, Джим. Я знаю. Мы во всем разберемся.

***

– Ну дела… – с судорожным выдохом тянет Скотти и надолго прикладывается к фляжке. Споку это, конечно же, не понравится, но Павел более чем уверен, что на злоупотребление сейчас никто не обратит внимание. Сейчас главное – сохранять ясную голову, и если подобный «допинг» поможет, то никто инженера не осудит.

Павел и сам не прочь напиться. До беспамятства, а потом уснуть беспробудным сном на неделю-другую, пока эта вакханалия не закончится.

– И не говори, – кивает Чехов. Монтгомери протягивает ему флягу, но Павел качает головой – для него это слишком слабое средство против того, чему они стали свидетелями.

Расследование показывает, что во втором скафандре все-таки кто-то был – они находят биологические следы. Отпечатки пальцев, не принадлежащие ни одному из офицеров «Энтерпрайза», и волокна нитей – наверняка от того одеяла, в которое доктор Фехнер завернул своего «гостя». Также они находят следы взлома через терминал в каюте биолога – второй его специальностью был математический анализ, но это не значит, что он не мог разжиться программами-взломщиками, рекодировщиками и вирусами где-нибудь в глобальной сети. Другой вопрос – когда он это сделал. Было ли это его давним увлечением или же он второпях искал средства для своей «диверсии». Судя по тому, что сделано все было хоть и грамотно, но небрежно, у Фехнера все же было какое-то время подготовиться. Подготовиться к убийству. Это Павла шокирует ничуть не меньше, чем появление Джима на мостике. В конце концов, если бы он раньше понял, что Люссиль… «настоящая», он бы первым делом пошел к доктору Маккою и Споку, а не думал о том, как от нее избавиться. Что же произошло с биологом?