Ее осадили сразу же: без работы не прописывали, без прописки не брали на работу. Работа была и в самом ЖЭКе, требовались, например, уборщицы. Но без прописки на работу не брали, а без работы не прописывали.

Она продолжала топтаться на пороге, не уходила, буквально кожей чувствуя, что так приходит удача: тихонько, между прочим. Это всегда покосившая дверь, ведущая в маленькую комнатку в цоколе, с окнами вровень с травой… Ну не может быть, чтобы такие таинственные дверцы не открывали таинственные входы… Верка верила в судьбу и теперь топталась, гундося: не то чтобы надеялась на удачу, а как бы тянула время, позволяя событиям созреть.

– Значит, в метро берут?.. – бормотала она.

– Дурочка ты дурочка, – вздохнула гладкая сытая татарка, сидевшая за столом. – С твоей красотой – и по лимиту. Ну что ты будешь делать под землей, а? Состаришься уже через десять лет и все ради койки в общежитии. Даже мужика не приведешь. Тебе мужа надо.

– Ну, мужа… – хмыкнула Верка. – На кой он мне черт сдался?

– Прописку получишь, на хорошую работу устроишься. Или учиться пойдешь. А если муж будет военный, то вообще можешь дома сидеть, шубы мерить.

– А что, если замуж, то и прописку получу? – изумилась Верка.

– Ну конечно! У нас девчонка работает, так она вообще за старика вышла. Он умрет – ей комната достанется. Ко мне даже подходят иногда: нет ли, мол, у вас в районе стариков таких, которые согласны.

– Со стариком жить? – фыркнула Верка. – Ну уж нет.

– Да не живут они! – Татарка от досады на ее непонятливость даже хлопнула ладонью по столу. – Это фиктивный брак. Она ему денег предлагает, он с ней расписывается. А как муж с женой они не живут. Да он старик, смеешься, что ли? – и татарка сама рассмеялась. – А есть такие старики, которые и денег не просят. Ты ему приготовишь раз в день, он и благодарен. А ты зато москвичка. И сама можешь кушать то, что приготовишь! Вот это жизнь… Но стариков таких хороших мало… В основном алкоголики…

Татарка вздохнула, опустила веки на свои зеленые прозрачные глаза – и словно ее никогда не было. Несколько лет спустя Верка попыталась найти тот двор, ту дверцу, чтобы просто благодарно постоять и доказать самой себе, что здесь обошлось без мистики, но найти дверцу оказалось невозможно. И район был точно не известен, и двор был не запомнен, и двухэтажных домов в те годы снесли немало – в общем, ушла под землю подземная комнатка с зеленоглазой татаркой, спасибо ей, кем бы она ни была на самом деле.

В тот вечер Иван Переверзин был трезв и нездоров. Накануне он сильно простудился, и теперь его всего ломало. Он и лежать не мог, и сидеть, и ходить – ныли бедра от колена, крутило поясницу, отдавало в пах. Жалко ему стало себя, хотя он себя жалел редко. Одинокому болеть плохо…

«Интересно, а умирать лучше одному или в чьем-то присутствии? – вдруг задумался Иван. – В присутствии, наверное, стыдно? Но одному, наверное, одиноко?» Мысль жарко разрослась в голове, стала преувеличенно важной, словно не будет ему покоя, пока он не решит, каким образом правильнее умирать. Это поднялась температура.

В дверь постучали, Иван пошаркал к входной двери.

Вначале он ее не узнал – она была нечеловечески красива в полумраке лестничной площадки. Не сирота с Казанского вокзала, а синеглазая ведьма из гриппозного кошмара. Тело ее казалось больше и белее, волосы гуще и рыжее, а в глубине ее глаз, казавшихся почти черными, вздрагивали синие лучистые огоньки. Иван по болезни и не понял, что это отражение его же окон за спиной.

– Ну, дядя, не узнал, что ли? – огорченно спросила Верка.

– Температура у меня… Что-то плохо соображаю.

– Температура? Так ты давай в кровать. А то будет эта, как ее, пиво… ниво… Короче, воспаление.

Через полчаса жизнь Переверзина переменилась. Сам он лежал на диване, на нем лежали два одеяла. Горло обмотал шарф, а на табуретке у дивана стоял стакан с чаем и бутерброд с маслом и медом. Верка гремела на кухне сковородкой и вслух поражалась изобильности московских магазинов. В родном городке в магазинах не было ничего – даже хлеба. Продукты продавались только на рынках, они были дороги, недоступны и совершенно не похожи на здешние.

– Сыр, – говорила она. – Желтый!

У них на рынках был только белый.

– Мед… Светлый, прозрачный!

У них был темный, сахаристый.

– Хлеб… Толстый!

У них был плоский.

– Конфе-еты…

Тут она даже остановилась и замолчала. Аналогов не было.

Так вот поражаясь, она поджарила картошку и четыре котлеты, купленные в отделе «Кулинария». Нарубила салат из огурцов и помидоров. «Готовить, надо готовить, – повторяла она про себя урок татарки. – Если не получится с готовкой, буду давать на водку, если не получится с водкой – придется предложить денег…». Тут ей стало немного тревожно: а если Иван потребует… это? «Какая ты прекрасная», – сказал он, когда она поставила перед ним тарелку с картошкой и котлетой. Это могло свидетельствовать о нехорошем. Готова ли она была дать и это, если не пройдет готовка, водка и деньги?

Но не понадобилось ничего. Выздоровевший Переверзин согласился сразу, она даже не успела сказать про готовку. И он еще сказал, что отдаст ей деньги, истраченные во время его болезни – чудак.

Расписывались под неприязненные взгляды работниц ЗАГСа. Удивленно сопел Митя, одетый в честь праздника в костюм. Вечером к их красивому столу прибежала дочка Переверзина и стала вопить, как резаная. Дочка вопила про квартиру, а неуклонно напивающийся Переверзин добродушно говорил ей, что жить будет долго, так что квартира – вопрос проблематичный. Дочка стала кричать, что вызовет милицию, и даже, кажется, вызвала участкового и соседей снизу, но тут Переверзин протрезвел, и вся эта толпа испарилась вместе с его пенсией и небольшой суммой из Веркиных запасов.

Сумму Верка, впрочем, дала добровольно. Две трети – дочери, одну треть – участковому.

Больше они к ней не приставали.

В пятницу вечером к ее столу подошел Артем. Сказал, что завтра празднует новоселье, попросил помочь. За перегородками затаили дыхание: их роман был мыльной оперой, разыгрываемой на подмостках бывшего НИИ.

Начался этот роман семь лет назад. Тогда в первый год аспирантуры Лидия случайно зашла в газету, только что созданную Артемом на деньги его приятеля. Зашла с подругой – та работала внештатницей и принесла статью. Оказалось, что это газета о красивой жизни, перспективная, но начинающая, платят мало, журналистов не хватает. Главный редактор – взрослый, но современный. Лидии подмигивает, задание дает. Она старалась изо всех сил и через месяц была в штате.

Артем ей понравился с первого взгляда – уверенный в себе, остроумный. Смотрел правда хмуро, она думала, что недоволен статьями. Особого таланта у Лидии не было, она, в общем-то, жалела, что не пошла по материным стопам – не сказать, что там был бы талант, но там была бы поддержка.

После особенно неудачной статьи он ее к себе вызвал.

«У вас нет способностей к журналистике, – сказал. – Но мне кажется, есть другие способности».

И привлек на диванчик – именно так, как она себе намечтала.

Через час, когда она сидела на своем месте, оглушенная и словно расползшаяся во все стороны, ей доброжелательно сообщили, что главный женат. Жена – породистая блондинка на собственной машине. Подтекст был такой, что с блондинками не тягаются.

– А я тоже блондинка, – сообщила Лидия. – Я просто крашусь.

Вечером того же дня она вернула свой натуральный цвет, чем очень обрадовала мать, уверенную, что светлые волосы – огромный талант, вроде оперного голоса.

Каждый день они встречались на диванчике в кабинете, потом вышли из кабинета в комнату отдыха, к осени залезли в машину, весной перебрались в парк и однажды оказались в семейной кровати блондинки. «Мы давно чужие люди» – сказал Артем. Это, конечно, звучало хрестоматийно, но он не врал, потому что через год развелся.