– В Англии без билета ездить позор, – отрезала кондукторша.

– Это в Японии, – вмешался бледный молодой человек с мушкетёрской бородкой.

– Сначала человек за билеты не платит, потом ворует, а потом… потом он может предать Родину, – сказала прозрачная, словно вырезанная из бумаги, старушка.

– Пусть или билет показывает, или штраф платит, – заявила кондукторша, – а то я милицию позову.

Водитель Серёжа заскучал и принялся насвистывать что-то, так и не выключив динамик, но через пару минут одна беременная пассажирка предупредила, что скоро может родить от этого чудовищного свиста. Серёжа перепугался и, чтобы разрядить обстановку, врубил радио. Шла какая-то политическая передача.

– Телятница совхоза «Рассвет» А. С. Рудакова прислала в редакцию письмо на имя президента США. «До каких пор, господин президент, – спрашивает товарищ Рудакова, – вы будете вынашивать планы по установлению американского господства в Ливии?»

Серёжа снова покрутил настройками, меняя волну, и вдруг послышались последние аккорды той самой мелодии, вечной спутницы Понятых. Вовка вздрогнул. У него защемило сердце, и ему показалось, что сквозь крышу автобуса проступило усыпанное звёздами небо. Но удивительные звуки уже смолкли.

– В нашей программе прозвучала… – сказала диктор.

Вовка напрягся, вслушиваясь.

– Нашёл! Я нашёл билет! – победоносно закричал мужичонка.

– Поехали, – громко объявил Серёжа.

– …Номер пять, – говорила диктор.

– …За подкладкой он был, а в подкладке дыра!

– …Композитора Вилла-Лобос, – сказала диктор.

– Сколько раз просил жену зашить, – объяснял мужичок.

– Какая только замуж пошла за такого, – пробурчала кондукторша.

«Композитор Вилла-Лобос», – повторял про себя Понятых, выбираясь из автобуса. Он уже опаздывал на встречу с Коньковым.

Старший лейтенант Дмитрий Коньков ожидал Понятых в явочной квартире, одной из многих, находившихся тогда в распоряжении КГБ. В этой квартире проживал одинокий пенсионер. Пенсионер не имел права знать имена приходящих, и в его обязанности входило отвечать на случайные вопросы соседей, которые могли поинтересоваться, кто к нему ходит в гости. Он должен был ответить, что к нему приехали дальние родственники или бывшие коллеги, или сказать ещё что-нибудь, не внушающее подозрения. Перед приходом посетителей пенсионер заваривал чай, ставил чайник на стол в гостиной и удалялся в свою комнату, стены которой были увешаны изображениями бурного моря и парусных кораблей – в молодости он мечтал стать художником-маринистом.

Когда Понятых наконец явился, старший лейтенант Коньков ожидал его в гостиной. Коньков был невысоким стройным человеком с ясными глазами и очень светлыми пушистыми ресницами. Было в его облике какое-то кукольное изящество. Он о чём-то размышлял, барабаня фарфоровым пальцем по поверхности стола.

Внушений за опоздание он делать не стал, и Вовкин доклад выслушал, не критикуя.

– Товарищ старший лейтенант, – спросил его Понятых, – вы не знаете, кто такой Вилла-Лобос?

– Это бразильский композитор, – сказал Коньков. – А что?

– Мне нравится одна его ария, – сказал Вова. – Но я не знаю её названия.

– Бахиана Бразилейра номер пять, конечно, – сказал Коньков, улыбнувшись.

– Она! – обрадовался Понятых. – Как вы узнали?

Коньков тонко улыбнулся.

– Это самое известное его произведение, а у меня всё-таки музыкальное образование.

Действительно, Коньков окончил музыкальную школу и любил ходить на концерты классической музыки. Кроме того, он был начитан и неплохо разбирался в поэзии. В докладах начальству он ценил аккуратность, и потратил немало сил, чтобы приучить непоседливого Вову Понятых составлять отчёты в нужном формате. Вова старался, и Коньков получал от работы с ним такое удовольствие, какое хороший учитель получает, наблюдая за усилиями способного ученика. Вовка чувствовал это и ещё больше старался.

У старшего лейтенанта Конькова и Вовы Понятых отношения были доверительными, и когда Вова пересказал несколько ходящих среди студентов анекдотов о правительстве, Коньков позволил себе сдержанно посмеяться. Но когда Вовка перешёл к ходящим по университету сплетням, Коньков уже только изображал внимание: сжимал губы, прищуривался, наклонял голову, а сам думал о том, что после этого разговора ему ещё ехать через пол-Москвы на встречу со спиритистами.

Кроме студентов, которыми занимался Вова Понятых, в сферу обязанностей старшего лейтенанта Конькова входили спиритисты, барды, студенты, еврейский клуб «Шалом и здравствуйте!», клуб реставраторов «Княжичъ», кришнаиты и некоторые интеллигентские кружки – вроде кружка поклонников писателя Воянинова.

Спиритисты, с которыми Конькову предстояло встретиться, были людьми спокойными и культурными. Обычно они собирались у Дарьи Анатольевны (1930, русская, не привлекалась, высшее, пенсионерка) – вдовы академика-пушкиноведа, жившей в доме сталинской постройки на Юго-Западной.

Стены квартиры Дарьи Анатольевны украшали фотографии покойного мужа и полочки, заставленные многочисленными керамическими ангелами, которых её муж когда-то коллекционировал.

Кофе Дарья Анатольевна умела готовить разными способами – по-гречески, по-турецки, с солью, с холодной водой для особого вкуса, так, как пьют французы, и так, как пьют англичане. Конькову по-всякому нравилось, но больше всего он любил, когда было много молока. О своих плебейских вкусах он не распространялся, чтобы не позориться среди местных аристократов. О приготовлении кофе здесь говорили с придыханием, с прищуриванием, чуть ли не с подмигиванием, как о священнодействии, понимание которого доступно только знатокам.

Димочка Коньков нравился Дарье Анатольевне. Она всегда испытывала слабость к хрупким мужчинам, и Коньков напоминал ей фарфорового ангела. Когда она глядела на него, то часто думала о том, что и он, возможно, не жилец на этом свете, и о том, что мужчины умирают раньше женщин, которым остаются одиночество, воспоминания и печаль. Поэтому, когда Коньков появлялся у Дарьи Анатольевны, рядом с ним волшебным образом всегда оказывалась вазочка с ореховым печеньем и шоколадными конфетками.

Спиритические сеансы были похожи один на другой – приглушался электрический свет, зажигались свечи и посреди стола на большой лист бумаги с буквами ставилось старинное блюдце. Гости рассаживались вокруг, прикасались к блюдцу и молчали. В полумраке старшему лейтенанту Конькову казалось, что в комнате становится холоднее, и в такие минуты у него по спине ползали мурашки.

Высокая Дарья Анатольевна возвышалась над сидящими, как минарет.

– Александр Сергеевич Пушкин. Александр Сергеевич Пушкин, – говорила она замогильным голосом. – Вы будете говорить? Да или нет. Да или нет.

В какой-то момент блюдце начинало метаться между пальцами людей, словно затравленный зверёк.

– Я чувствую монаду Александра Сергеевича, – объявляла Дарья Анатольевна.

Коньков не верил в спиритизм, но всё равно ему было неприятно и он ёжился, будто от холода.

Спиритисты задавали духам различные вопросы, например, у того же Пушкина старались поделикатнее выпытать историю его взаимоотношений с женой. Или интересовались авторством сочинений Шекспира, с которым общались на русском языке, что, в общем, всех устраивало, хотя говорили с завистью, что одна переводчица с Тверской для общения с Шекспиром принципиально использует только староанглийский язык.

Большинству из присутствующих было за пятьдесят. Конькову было здесь скучновато, и он мог бы посылать сюда кого-нибудь из своих подчинённых, но спиритисты когда-то стали его первой самостоятельной работой, и он не хотел их перепоручать никому другому. Кроме того, он привязался к Дарье Анатольевне.