И в те часы, когда пьянящая эйфория любви покидала его, Алексис ощущал себя опустошенным, выжатым до последней капли, словно зажёванная соковыжималкой половинка горького грейпфрута. Только теперь он полностью понимал, почему Святая Империя стоит так строго на позиции контроля эмоций, - только понимал он это теперь не мозгом, но сердцем, когда было уже слишком поздно, и оттого снова всё летело под откос.

Любовь делала его слабым – по крайней мере, так считал сам Алексис. Эта нелепая, случайная, внезапная привязанность к мальчишке из Среднего Сектора, томившая молодого Мастера, разом сводила на нет всю предыдущую жизнь, все убеждения и устои – и личные, и общественные. Эта привязанность заставляла его колебаться, сомневаться в себе и своих поступках, подозревать свое ближайшее окружение, едва не выдавать собственное напряжение перед глазами своих кадетов. Постоянные мысли о другом человеке и постоянное желание быть с ним сбивали Алексиса с толку, постоянное напряжение из-за возможного преступления закона – не за себя, за другого, - высасывали все его моральные силы, не оставляя ровным счетом ничего, что могло бы лечь в основу новой почвы под его ногами. Оставаться холодным и собранным на глазах у всех прочих людей он умел без труда, будь то кадеты, Виктор или матушка, так потрясающе не вовремя отчего-то в очередной раз загоревшаяся идеей найти младшему сыну подходящую невесту, но, стоило Алексису остаться одному наедине с самим собой, как всё летело из рук, и пелена темного отчаяния застилала глаза. Эмоции переполняли его. Эмоции, чувства, ожидания и мечты захлестывали молодого человека с головой, окрыляли, зажигая синие глаза ни с чем не сравнимым блеском… Желания, которым не дано было сбыться, стремления, не находящие выхода – они сжигали изнутри огнем, оставляя лишь черные угли.

Теперь, думая о том самом проклятом «потом», Алексис снова и снова спрашивал себя, что именно тревожит его так сильно, что не дает покоя, опустошая? Один из возможных ответов оказался странным и неожиданным: он жаждал дать мальчишке всё. Как Высокий – всё, чего у Среднего никогда не было. Как… кто-то другой – всё, что имел – и снаружи, и внутри себя, - всё, чем мог и не мог обладать. Он был готов бросить всю проклятую Империю к его ногам, даже если то едва ли было бы ему по силам, – но Пану она не была нужна. Да и вообще пересекалось ли это его, Алексиса Бранта, «всё» хотя бы с чем-то, чего хотел сам Пан? Он делал всё, что мог. Он делал больше, чем мог, изо всех сил пытаясь смотреть на всё происходящее глазами не Высокого, не Мастера, но кого-то другого, кто был бы Пану ближе и понятнее, и раз за разом терпел поражение - сила ярлыка, гирей висевшего на его шее, оказывалась слишком большой. Он не заметил, как сам оказался у ног мальчишки, которого не сумел усмирить как усмирял многих до него. Он знал, что конец близок, и не сожалел ни о чем, что успел сделать для него.

Перед самим собой он признавал своё полное поражение – и заключалось оно в первую очередь в том, что он признавал поражение и перед этим проклятым мальчишкой, навсегда перевернувшим его жизнь.

Разочарование заглушало даже усталость. Разочарование во всей своей жизни, на глазах теряющей прежний смысл, разочарование в прошлых идеалах, разочарование в себе самом, оказавшемся внезапно бессильным и беспомощным словно младенец.

Мысли разбегались, не помещаясь все одновременно в его черноволосой голове. Работа. Академия и кадеты. Устав и Империя. Нормы поведения. Мать с её дурными идеями. Пан и будущее, их будущее.

Смешно было бы рассчитывать, что сигареты – хоть вторая, хоть пятая, хоть десятая – помогут на несчастные несколько минут избавить перерыв между занятиями от этих мыслей.

На крыше сегодня было удивительно людно – хотя все люди и рассредоточились достаточно равномерно по всей её площади. Две группы старшекурсников в стороне метеорологического оборудования, трое наставников поодаль, несколько младшекурсников меж ними всеми. Находиться среди людей, особенно незнакомых, сейчас было отчего-то неизменно приятно – наверное, потому что помогало забыть о собственной «ненормальности» и хотя бы ненадолго почувствовать себя причастным к ним.

- Мастер Брант! – Молодой человек обернулся на знакомый голос и в очередной раз удивился, как Пан, столь часто теперь ошивающийся на крыше Академии, еще не начал курить как все те прочие, кто использовал данное место исключительно с этой целью. Хоть повод был бы… - Алексис… - начал Пан тихо и чуть неуверенно, подойдя к тому совсем близко, - слушай, у тебя… На День Славы Империи есть… планы?

Алексис посмотрел на мальчишку мягко и, кажется, так и не сумел скрыть в этом взгляде сожаления.

- Присутствовать, Пан, - качнул он головой, понимая, к чему тот клонит, - как Мастер я обязан присутствовать на главных мероприятиях.

- А… - коротко кивнул Средний в крайне безуспешной попытке скрыть свое разочарование. Он посмотрел куда-то вдаль, очевидно, обдумывая сказанное и пытаясь смириться с этим чувством, и сильнее закутался в чересчур тонкий осенний плащ – такой же черный, как и вся прочая кадетская форма. Ветер сегодня и правда был пронизывающим. День Славы Империи… Нет, здесь Алексис был совершенно беспомощен - он не имел права ни отказаться, ни увильнуть от того, что ему предписано Уставом.

- А после?.. Ну… - мальчишка снова смущенно замялся. - Там же два выходных получается, да?

- Два. - Кивнул Алексис утвердительно и сумел-таки сдержать рвущийся наружу тяжелый вздох. Святая Империя, Пан, как же ты не понимаешь, что он всё еще не в праве безнаказанно наплевать на свой долг перед Империей… - я не думаю, что выйдет, Пан, очень много дел. Правда. Есть вещи, на которые я никак не в состоянии забить, - мальчишка, конечно, не то дулся, не то злился, - мне очень жаль. Давай позже что-то придумаем? - Алексис изо всех сил старался не дать усталости прорваться сквозь его голос, но не был уверен, что это хорошо ему удалось. - Тебе бы и самому, на деле, не помешало присутствовать, слышишь? Ты все же по-прежнему кадет. Здесь или в Среднем, но быть надо.

- Да пошли бы они… - прошептал Пан, явно намереваясь покинуть место их встречи с очередной драмой. Атмосфера в Академии что ли такая?

- Пааан, - окликнул его Алексис, когда тот уже навострил лыжи в сторону лестницы, - а ну стой, - Святая Империя, как же сложно ограничиваться словами, когда так много всего хочется сделать! Тот, однако ж, и правда остановился, так и не поворачиваясь к Мастеру лицом. Ладно, и то неплохо, хоть не придется кричать ему вслед через всю крышу о том, о чем кричать в присутствии других ой как не стоит, - Пан, если ты собираешься не пойти на парад второго числа, сделай хотя бы так, что бы Штоф подумал, что ты был там, слышишь? И тогда можешь дуться на меня, сколько душе угодно будет. Пока я не исправлюсь.

Пан, кажется, сдавленно фыркнул на это последнее замечание и вышел, как всегда не попрощавшись.

«Дурак, поступи хоть раз так, как надо! Сам, пожалуйста… Я не могу управлять тобой и не могу вести тебя. И как Мастер, и как человек я терплю полный крах, когда пытаюсь достучаться до тебя, расшибаюсь в лепешку, и ничего не могу с этим сделать. Не могу даже сказать какие-то самые простые и очевидные вещи так, чтобы ты их услышал! Услышал именно их, а не то, что домыслит твой кривой мозг в вечном стремлении на меня рассердиться. Почему ты никогда не веришь мне, упрямый мальчишка, а обязательно должен сам расшибить лоб о свои ошибки, вместо того, чтобы один раз прислушаться к моему совету? Плевать на Устав, плевать на субординацию, плевать уже на всё, даже на треклятую власть, будь она неладна, но почему ты никогда не желаешь меня понять, не желаешь уступить даже в самой малости, не желаешь допустить даже мысли, что мне нужно от тебя вовсе не подчинение?.. Что я должен сделать, чтобы ты понял, наконец, что твое подростковое самодурство не выводит меня из себя и тем более не «ставит место», что еще я должен сказать тебе, чтобы мы оба могли стать людьми хотя бы в глазах друг друга?..»