Картошка, яблоки, творожок для Ины, пачка вермишели… Лада вдруг спросила себя, как долго уже не меняется состав потребительской корзины в их семье, и поняла, что не может вспомнить, что «выдающегося» и когда покупалось в прошлый раз: в день, когда отца повысили в январе? Или всё-таки на День Славы Империи, в ноябре давно ушедшего года?.. Странные, мутные мысли роились в её голове, когда девушка вышла из магазина: казалось бы, и ВПЖ прошла хорошо, почти идеально, придраться не к чему, и вообще всё в порядке вещей, но сердце грызла непонятная тоска или даже ожидание, а Лада не могла сказать, чего именно, ведь никаких планов на будущее она не строила, ни мечтаниями, ни иллюзиями или надеждами не страдала, но было тревожно, и было не по себе. Словно стрелки часов встали, и время замерло в ожидании чего-то.

Уже в подъезде, у входа в лифт, она столкнулась внезапно с той самой девушкой, что так внимательно рассматривала упаковку товара в магазине. Руки той были заняты тяжелыми пакетами, и она все никак не могла изловчиться, чтобы нажать кнопку лифта, не поставив при этом свои покупки на не радовавший чистотой, давно не мытый пол подъезда, истоптанный сотнями пар форменной обуви.

- Какой Вам? – Осведомилась Лада, занеся руку над усеянной кнопками блестящей панелью.

- Девятнадцатый, - коротко ответила та, легко кивнув в знак благодарности. Лада было удивленно вскинула брови, но тут же одернула себя, придав лицу буднично строгий вид. Не хватало только, чтобы камеры наблюдения заметили её настроение.

- И мне. Значит, соседи? Я Вас раньше не видела.

- Мы вчера въехали. - Подтвердила незнакомка, разминая покрасневшие пальцы рук, стянутые полиэтиленовыми лямками всё-таки опущенных на пол лифта пакетов. На улице уже зажглись фонари, и теперь белесо-золотые блики ходили по лицам девушек, многократно отражаясь в толстом трехслойном стекле лифта. Да, за что Лада любила свой родной девятнадцатый этаж, на котором провела всю жизнь с самого младенчества, так это за долгий подъем на полностью (за исключением пола) прозрачном лифте, с которого видно было чуть ли не весь Средний Сектор: нескончаемые зубья жилых многоэтажек, оплетённые тремя ярусами вечно гудящей автострады. Новая же соседка девушки, казалось, была немало впечатлена открывшимся вдруг видом: она зачарованно смотрела, не отрываясь, на огни далеких трасс и остававшихся внизу зданий с крышами, утыканными солнечными батареями и редкими зеленными насаждениями. Губы её были чуть приоткрыты, а глаза, блестевшие в полутьме, оказались внезапно по-детски широко распахнутыми и бездонно-карими, темными, а главное – на редкость живыми, каких Ладе давно уже не доводилось видеть.

***

Полотно флага на Доме Управления Средним Сектором, вяло шевелящееся на не сильном, но холодном ветру, изображало серое поле с белым треугольником, разделенным двумя горизонтальными линиями на три неравные части, верхняя и нижняя из которых были значительно уже средней. В этот хмурый майский день главная площадь была полна людьми, как то бывало лишь несколько дней в году; сегодня все они выстроились ровными рядами, лицом к самому Дому Управления - мальчишки в серо-зеленой школьной форме, более или менее явно нервничавшие, ожидавшие указаний к действию.

Пан Вайнке стоял на общем построении, в первой из пары десятков шеренг левой колонны, проклиная в равной мере вездесущий принцип алфавитного порядка и свою фамилию, заставляющие его находиться теперь на самом виду у комендантов, пусть и не в самом центре, но все же в первом ряду. Казалось, это преследовало его с самого детства: фамилия – в первой десятке по списку, первая же пятерка – по росту, когда высокие вышагивали с гордо поднятыми головами, а низкие понуро плелись в конце, - первый же, начавший на горе себе и потеху всем носить очки, первый устроившийся на работу после 3го класса, а теперь еще и первый – наверняка ведь первый из всей этой толпы мальчишек! – кто пройдет обряд Посвящения в мужчины, кто станет совершеннолетним, полноценным членом социума. Пан как всегда был здесь младше всех и чувствовал себя страшным неудачником из-за этого, ведь никому и дела нет до того, в начале ли года тебе исполняется пятнадцать, как тому же Марку Моро, или в конце, как ему самому. Как бы то ни было, 21го июня, в самый длинный день, ты обязан пройти обряд в этот год, дабы не стать изгоем и отбросом общества, автоматически отчисляющимся в Низкий Сектор, к диким, без права реабилитации. Хотя, может и не в Низкий, может и еще чего похуже – только говорить об этом никто в здравом уме не стал бы, даже в свои дурные четырнадцать лет. И угораздило же родителей подарить ему жизнь в предпоследний день года! Какого дикого ему теперь тут стоять и ждать неведомого, секретного, такого пугающего, о чем никто из взрослых не имел права говорить?..

- Боишься, Очкарик? – Послышался ехидный шепот из-за спины, чуть правее мальчишки.

- Не больше тебя, детка, - зло, однако бесстрастно кинул Пан через плечо в ответ. Нет уж, из себя этому задире его так просто не вывести – уж точно не перед столом комендантов, или как их там называют. И никакие давние клички тут не дадут повод прилюдно злиться. Пан вообще-то уже давно не носил очков – лет примерно с двенадцати, когда ему сделали в офтальмологической клинике лазерную коррекционную операцию, исправив недочет, которым наделила его природа с самого детства. Уж что-что, а медицина была на высоте даже в Среднем Секторе, ведь полноценная трудоспособность, отличная физическая выносливость и профессиональные навыки считались важнейшими и ценнейшими качествами, а так же и долгом каждого из граждан Империи. Правда, только сам устроившись на работу через год после этого, Пан смог сопоставить стоимость проведенной операции с собственной заработной платой – и искренне ужаснуться, как его родители решились на такое самопожертвование ради его будущего.

- Боишься, Очкарик… - протянул тот же голос снова, уже утверждая, а не спрашивая, и в голосе этом явно звучала самодовольная улыбка.

- А как не бояться? – Холодно, словно бы ни к кому не обращаясь, тихо вымолвил парень по правую руку от Пана. Он был почти что одного с ним роста, несколько ниже, только – в отличие от чересчур высокого и худого для своего возраста Пана – складно сложенный и красивый, с мягкой россыпью веснушек по носу, выглядевший старше и увереннее остальных, без этой нелепой мальчишеской угловатости, которую так не любил в себе Пан. Его угольно-черные волосы, как не без удивления отметил про себя мальчишка, косясь на него боковым зрением, разом не смея и не позволяя себе вертеться как некоторые из ребят вокруг, были чуть-чуть, буквально на пару сантиметров длиннее стандарта, а форма - очень, даже слишком заношенной и затертой.

Пан посмотрел на него с интересом и едва уловимым уважением, которое тот, по всей видимости, всё-таки заметил и чуть усмехнулся самой малостью уголка губ.

- Тоже трусишь, умник? Или Очкарика вдруг защитить решил? – Открыто фыркнул задира позади.

- Устав нарушаешь, мальчик, - произнес незнакомец спокойно и холодно, как того требовала буква Устава, но со странным ударением на последнее произнесенное слово, едва повернув голову в левую сторону, чтобы тот услышал его, - во-первых, дерзишь, во-вторых, не уважаешь товарищей, с которыми тебе дальше жить и работать, в-третьих, смеёшься тут прилюдно, перед Высокими вообще-то, - он выразительно выдержал какую-то совсем уж ледяную паузу, так и не одарив обидчика даже взглядом, - а в-четвертых, если на тебя написать сейчас жалобу, вовек не отмоешься, даром несовершеннолетний еще. Последний месяц. Да и свидетелей у нас достаточно наберётся… Сколько нас слышат – десять? Пятнадцать?..

Мальчишка позади обомлел от такой явной и неоспоримой угрозы, заклокотал, открыл было рот что-то ответить, но не нашелся, лишь снова фыркнул и, гордо вздернув подбородок, устремил взгляд на стол комендантов, все еще переговаривавшихся между собой и будто бы нарочно тянувших начало сборов, заставляя Средних подростков нервничать.