Ия любила ее жадно, тоскливо, не представляя уже своей жизни без нее. Она любила ее, потому что по-хорошему завидовала ей, хотела так во многом походить на нее, и завидовала оттого, как сильно любила. Порой девушке казалось, что она лишь спит, а все происходящее снится ей в одном каком-то мучительно сладком и долгом сне, и от мысли, что однажды она проснется, вернется в свой прошлый мир, девушке становилось не по себе. Она словно бы уже не разделяла себя и Ладу, не могла представить своей жизни без нее - как не могла и вспомнить, какой была сама прежде их встречи, как не могла поверить, что какая-то жизнь и впрямь существовала тогда… Дни, когда ее не было рядом, проплывали мимо в дымке лунатизма, в мутном сумраке существования; часы и минуты, что они проводили вместе, растягивались счастливой бесконечностью, в которой не существовало ничего, кроме этой любви, дружбы, нежности, кроме их единства, кроме неразделимого существования их двоих, становившихся одним целым, кроме этой истины, исключительно верной и ценной… Больше ей ничего не было нужно – это взаимопонимание стирало границы и с лихвой заполняло собой всю ту пустоту, что была негласно предписана каждому Среднему Уставом.
Без нее не было ничего: не было надежды, смысла, не было жизни, не было будущего, не было даже самой себя. Без нее не было ничего.
Жить от встречи до встречи было так мучительно, но и почти что сладко, жить, переполняясь тоской по тому, от чего на самом деле в жизни девушек есть лишь странная иллюзия, переполняясь предвкушением и счастьем проведенных вместе мгновений, сказанных и не сказанных слов, переполняясь почти что гордостью за собственные силу и стойкость, собственное мужество, какая бы мука за ним ни стояла, переполняясь глупой, ложной надеждой, что однажды всё будет хорошо…
Сегодня же утро обещало изменения, от которых в животе словно сладкой тревогой скручивался какой-то странный узел, с которым Ия никак не могла совладать, но сейчас у нее было еще пятнадцать минут, которые она могла целиком и полностью забрать себе, чтобы прочувствовать каждый миг этого странного предвкушения – нервного, волнительного, болезненного и счастливого одновременно. В прошлую субботу в молельном доме Ладу удалось увидеть только самым краешком глаза, она была с семьей и, кажется, Ию не увидела вовсе, отчего странная обида кольнула ту где-то внутри. Сегодня же они непременно увидятся (не просто увидят друг друга, но поговорят и, быть может, даже соприкоснутся хоть на мгновение пальцами в выходящей из молельного дома толпе) и потом, с Роной, тоже проведут вместе драгоценные минуты или даже часы…
Были, однако, и другие мысли в голове девушки, что странно примешивались к мыслям о Ладе - двадцать первого октября Ия каждый год отчего-то неизменно думала о матери. Думала о том, что же на самом деле произошло в этот день теперь вот уже восемнадцать лет назад, и по-прежнему не знала ответа, теряясь в догадках и домыслах. Думала о том, каково это было бы – поговорить с ней сейчас хотя бы раз? Смогла бы ли она рассказать хоть о чем-то, хотя бы самую малость того, что происходит в её жизни сейчас? Да и что ответила бы мама? Хотя, если трезво оглядеться вокруг, на ту же Ладу или на родителей своих первоклассников – разве у кого есть такие матери, с которыми можно вот так поговорить?.. Смешно же тешить себя надеждой, что она могла бы быть не такой, как отец, не такой, как прочие Средние кроме Лады, что она смогла бы понять всю эйфорию и весь мрак отчаяния её чувств. Смешно…
Говорят, у Низких день рождения – праздник, который всегда ждут и отмечают как что-то из ряда вон выходящее, словно ты всему миру сделал огромное одолжение, что явился на свет. Хотя у Низких вроде и само рождение на свет происходит иначе, в крови и муках, от которых порой даже умирают, так что, наверное, какая-то логика во всем этом тоже есть. В цивилизованной же части Империи на день рождения обычно не принято никаких пышных празднований, отвлекающих холодный рассудок, хотя пару приятных слов от родни дождаться можно. Если, конечно, отец не забудет о дате, как это случалось в их жизни уже не один раз.
На встрече с девушками, правда, выяснилось, что с Ладой они о датах рождения не говорили, и сама она тоже не знает о сегодняшнем дне: Рона, все в том же ярком переднике поверх школьного платья, слишком броском в осенней серости, привела их в маленькую комнатушку где-то на задворках средней школы номер три и попросила заполнить кое-какие анкеты. Скользя тонкими пальцами по сенсору экрана, Лада, кажется, отчего-то ужасно смутилась, случайно узнав из них, что сегодня Ие исполняется восемнадцать, и тут же рассыпалась в тысячи извинений настолько бурно, что её пришлось даже украдкой пнуть под столом носком ботинка, сверкнув глазами в сторону Роны. Рона, однако же, всю встречу смотрела на девушек с нескрываемым интересом, словно на давних подруг, которых уже очень давно не видела, а теперь, наконец, снова случайно встретила и никак не может свыкнуться с происшедшими в них изменениями. Ия даже сама начала сомневаться, а не были ли они действительно уже знакомы где-нибудь в прошлой жизни, что, впрочем, тут же признала совершенно невозможным, ведь Роне совсем недавно, в начале сентября, минуло четырнадцать лет, а, значит, ни школа, ни работа никак не могли бы свести их вместе, ведь всего, казалось бы, четыре года были огромной социальной пропастью даже для жителей одного и того же квартала.
В школе в субботу было тихо и безлюдно, да и непривычно – как Ие, работавшей в другом здании, пусть планировка у всех них абсолютно одинакова, так и Ладе, не бывавшей в школьных стенах уже больше двух лет, с тех пор, как сама закончила обучение. Маленькая комнатушка, куда пригласила их Рона, была чистой и аккуратно убранной, несмотря на высокий шкаф, стоящий поперек и делящий и без того тесное помещение на два еще меньших, и концов каких-то досок и обрезков пластика, выглядывающих из-за него словно с любопытством.
- Это у нас подсобка, Вы не подумайте… - засмущалась девчушка, - в Парке будет, наконец, где развернуться нормально…
Про Парк Славы и про великое будущее «Зеленого Листа», спасающего весь мир, она говорила еще очень много – да что уж там, за все почти полтора часа их встречи Рона говорила, не замолкая почти ни на минуту, кроме тех нескольких вопросов, что задали ей девушки, и темно-серые глаза её светились изнутри так ясно и тепло, что Ия невольно поёжилась, сдерживая весь день рвущуюся наружу улыбку, и это было лучшим из всех возможных подарков. Сидя на какой-то потертой подушке за низким столиком, она невзначай касалась своим предплечьем тёплой руки Лады и, глядя в эти лучистые серые звездочки напротив, почти физически ощущала, как тепло разливается изнутри по всему её телу. Не это ли звалось когда-то странным, запрещенным нынче словом «друзья»?
Всё-таки не одни они живые в этом мире.
***
Клянусь я первым днём творенья,
Клянусь его последним днём,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,
Я дам тебе всё, всё земное -
Люби меня!..*
[* Из песни группы Unreal - «Демон» (на стихи М.Ю. Лермонтова)]
Если прежде, в начале лета, Алексиса вели твердое упрямство, холодность и непрошибаемое ожидание подчинения, то теперь… Усталость словно стала всем его существом, словно подчинялись теперь не ему, но он сам – непонятно только, чему именно. Подчинялся, едва поднимая голову под какой-то незримой тяжестью, и шел, едва переставляя ноги, задыхаясь на каждом шагу. Быть может, внешне того и мало кто заметил бы, и мало кто обратил бы внимание, однако внутренне это ощущалось даже слишком явно, слишком сильно. Словно твердость, уверенность и холодная сдержанность, бывшие всегда его истинным лицом, теперь отделились от его существа и наложились силиконовой маской, не дававшей дышать. Мастер не хотел, что бы Пан видел этого, узнал о странной перемене, происходящей в нем, не хотел, что бы Пан вообще догадался, что что-то в нем, Алексисе Бранте, идет не так. Не по-другому и не по-новому, но именно не так, неправильно, как быть решительно не должно.
