И не важно, что ей, Ладе Шински, это дала понять сестра, ведь все сказанное относится и ко всем другим людям, относится и к семье, и к Ие, и теперь, с самого момента осознания, до самого конца жизни, будет с ней, потому что повернуть назад, однажды что-то поняв, уже не выйдет. Горечь и легкость одновременно переполняли всё существо девушки, и мир казался таким новым, каким не был еще никогда прежде. Хотя нет, кому она говорит эти пафосные слова? Каждый день, прожитый после появления Ии в жизни Лады, стал новым и наполненным неповторимыми открытиями и истинами, доселе неведомыми ей. Даже если открытия эти оказывались порой столь сложными для понимания и еще более сложными для внутреннего согласия или хотя бы смирения. Потому что в каждом из них было что-то, что невозможно принять и равно невозможно отрицать. Ведь тогда - что тогда? Как тогда? Вот так - на всю жизнь, да? На всю жизнь с раненым сердцем?.. А если ей не хочется быть единицей – ни прямой, ни изогнутой? Да и множеством при этом быть не хочется тоже, довольно, достаточно за семнадцать лет… Было во всем этом какое-то странное противоречие, в котором выражалась, наверное, вся суть проблемы и непонимания, терзавших Ладу: почему и как, ощущая свою единичность, она не чувствует себя больше одинокой – и никогда не почувствует впредь так, как чувствовала раньше, не ощущая этой единичности? Как, будучи единственной во всем мире, она может быть сейчас не одна?
Да и как вообще «должно быть на самом деле»? Ответов на всё множество этих вопросов у Лады не было.
«А я всё равно буду нарушать все эти правила столько, сколько хватит сил, - слова эти, мантрой повторенные уже много-много раз, въелись, кажется, во всю её суть, - Ты только, пожалуйста, не переставай давать мне сил на всё это».
Да и гори оно всё. Была – не была.
«Телефонная книжка» => «Ия Мессель» => «Вызов»
…или ей просто хочется снова услышать голос любимой девушки?
- Ия, добрый вечер еще раз. Простите, я уже поздно?… - Святая Империя, она, кажется, и правда уже спит… Какой у нее милый сонный голос и как неловко будить её, наверняка уставшую после работы… Воображение мигом нарисовало Ию, встрепанную со сна, высовывающую из-под одеяла одну только руку в поисках телефона, затерявшегося возле подушки, и этот образ отчего-то ужасно смутил Ладу. Как та ситуация, когда она заваривала Ие лекарство на кухне, только ещё сильнее, пусть девушка и не могла найти логичного объяснения этому румянцу, вспыхнувшему вдруг на щеках. - Я хотела только сказать, что согласна работать с Вами вместе в «Зеленом Листе». Давайте завтра обсудим вопрос встречи с Роной Валтари?
- Угу…
- Еще раз простите! – И, смягчившись, словно касаясь губами её щеки. - Доброй ночи…
***
I am purity
They call me perverted*
[*Англ. «Я – чистота, они называют меня извращенным» (пер. автора)
Из песни группы Manic Street Preachers – “Faster”]
Удивительно, как один-единственный час пути на монорельсе и сам Средний Сектор с первых же минут превращают в сон все прошедшие в Высоком дни и недели. Ты просто однажды открываешь глаза на родной улице пятого квартала и абсолютно четко понимаешь, что всё, что происходило в твоей жизни в период с последнего дня здесь по нынешний момент, - не более чем греза, которой никак не возможно исполниться. Без тени смущения Пан мог бы сказать, что его всякий раз пугало это жуткое чувство.
Оказывается, имя будущей сестре родители уже почти выбрали: вариантом матери была Нэна, вариантом отца – Клоя. Идеи предложить Пану поучаствовать в выборе у них почему-то не возникло, так что он вдвойне порадовался, что вмешался так вовремя – и выбрал без малейших колебаний Клою, слишком уж «Нэна» смахивает на кличку для ручной обезьянки. Матушка, конечно, не согласилась с его ассоциацией, но выбор оспаривать не стала, хотя и качнула головой, мол, слишком уж мальчишечье какое-то имя, твердое как камень – и тут попала в точку, ведь именно это стало основным критерием для выбора, с точки зрения Пана. Лучше уж пусть девчонка будет камнем, чем ручной обезьянкой. В центр зачатия его, кстати, тоже затащили, но то, что он увидел в широкой колбе, заставило какой-то липкий ком подступить к горлу. После Обряда Посвящения, в общем-то, у него уже мало что могло вызвать подобную тошноту, но никаких приступов любви и нежности к увиденному недосуществу у мальчишки не возникло, хотя матушка уже во всю над ней ворковала.
Клоя… Когда она появится, ему будет пятнадцать, он закончит первый курс Академии, может, выберет, наконец, специализацию… Когда она пойдет в детский сад, он закончит обучение и станет… кем-то. Кем-то, кому уже нельзя будет приезжать на выходные в Средний Сектор, поэтому она не запомнит его лица. Просто будет знать, когда вырастет, что у нее где-то очень далеко, в другом мире, есть старший брат. А может, их с Алексисом к тому времени обоих уже ликвидируют, и не будет у Клои никакого старшего брата, которым она смогла бы гордиться всю жизнь. Может, она вообще о нем никогда ничего не узнает.
От последней мысли стало почему-то здорово не по себе, и Пан едва не поежился, словно замерзнув. О чем-чем, а об этом думать подобным образом как-то совсем не хотелось; о будущем думать вообще почему-то не получалось, особенно о том, что за стенами Академии, за рамками обучения. Наверное, потому что там в действительности было лишь ничто, чернота космоса, в которую нырять по собственной воле совершенно не тянуло. Казалось, что до окончания Академии не четыре года, но целая вечность, которая никогда не закончится, и быть не может никакого «после». Или просто он слишком упорно не хотел думать об этом?
- Идем, Пан, нужно соблюдать световой режим, - положил широкую руку на его плечо отец, - слишком много света для нашей Клои – неправильные условия, так что нам пора, а ей нужно отдохнуть.
Удачно слиняв от родителей из Центра Зачатия, Пан направился в сторону фабрики, где теперь установилась, похоже, какая-то традиция встречаться с Марком. Последний уже ждал его на втором этаже одного из корпусов, у которого отсутствовала почти полностью торцевая стена и половина верхнего этажа, обнажая всю внутреннюю планировку помещений. Сидел в каком-то укромном уголке, невидимый снаружи, почти сливаясь со стеной – если не считать курчавой копны темных волос.
- А ты уже опять изменился, Пан, - бросил он вместо приветствия, поднимаясь навстречу кадету, - каждый раз приезжаешь новым.
- Ффф. И как оно?
- Выглядишь уставшим, - голос Марка звучал привычно спокойно, а глаза смотрели проницательно, почти пронзительно – тоже, впрочем, как и всегда, - изнутри уставшим, будто из тебя там все соки пьют.
- Да не… - отмахнулся Пан.
-… и запертым на замок. Что они там с вами делают?.. – Вопрос этот явно с самого начала задавался как риторический, слава Империи.
Пан только качнул головой, ничего не ответив.
- Сам как? – Только и смог выдавить из себя он.
- Да как всегда, что со мной будет? Школа стоит, уйти – духу не хватает, да и осталось уже вроде всего ничего. Сеструх замуж выдали, обеих. Дана съехала, Лая с нами осталась… С этим своим, как его… Киром.
- Киром? – К собственному неудовольствию Пан едва не вздрогнул от звуков этого имени, прозвучавшего из уст Марка.
- Ну да, Кир Стаган, муж ее.
- Аа.
- Ты все-таки, правда, странный, - качнул головой Марк
- Какой есть, - огрызнулся Пан хмуро.
- Может, тебе просто выспаться надо?
- Тоже неплохо было бы. Прости.
- Да не парься, - махнул рукой парнишка, глядя куда-то вдаль, - просто не успеваю каждый раз привыкнуть к тебе-новому. Уставшему, нервному и слишком взрослому.
Что в Марке всегда поражало, так это его прямота – без этих глупых иносказательностей, без ханжества, стеснения и сомнений. Почему-то от Марка никакие слова и фразы никогда не звучали грубо или дерзко – он просто говорил все как есть тебе в лицо, а ты оставался глазами хлопать, потому что ни возразить, ни ответить нечего. Пан этой его способности всегда как-то по-хорошему завидовал, только, сколько ни пытался подражать товарищу, выходило всегда что-то не то, выходило всегда как-то по-детски, глупо и напрасно. А теперь ведь так не помешало бы…
