- Да, знаю, - устало кивнула Ия, принимая из рук девочки глянцевую бумажку, более напоминающую некачественную клеёнку, сложенную в три раза. Поток информации, вылившийся на нее за прошедшую, наверное, минуту, гулом отдавался в тяжелой голове.
- Славно… Обычно людям нет дела до кустов в их дворе и переработки вторсырья, пока они сами не попадут под кислотный дождь… - протянула вдруг задумчиво Рона, опустив глаза, и тут же опомнилась. - Ой, простите, я задумалась. Просто я тут уже третий час стою, а Вы – первый человек, кто нашел эту пару минут, чтобы меня послушать. Простите.
Странно, но слова девчонки, показавшиеся сперва не более чем утомительной болтовней, с каждой секундой всё более и более трогали что-то внутри Ии. И чем больше она смотрела на Рону, тем четче видела перед собой на её месте Ладу – тонкую, хрупкую, в таком же ярко-зеленом переднике на черном платье. Парк Славы… А что, если?..
- Рона… - задумчиво произнесла Ия, и голос её показался ей самой чужим, - оставьте мне свой номер, пожалуйста, я с Вами, наверное, скоро свяжусь. Спасибо.
***
I have done terrible things
I must pay for the sins I’ve done
And now my world is in pieces*
[*Англ. «Я делал ужасные вещи
Я должен заплатить за свои грехи
И теперь мой мир разбит на осколки» (пер. автора)
Из песни группы The Rasmus - «Sky».]
Среди мастеров прополз какой-то дурной слушок о том, что кто-то из старших (может быть, бывших кадетов Аккерсона и Рейна, а может быть, и нет) в первые дни октября наложил на себя руки, - только никто ничего больше не знал, а если знал, то не говорил, а если говорил, то недомолвками… Насколько успешно прошла эта акция, тоже известно не было, только Алексису всё это ой как не понравилось – не столько даже сама новость, сколько сгустившаяся в Академии атмосфера напряжения и какой-то по-детски недоброй язвительной подозрительности, словно кто-то один сверху распускает мелкие слухи и невзначай наблюдает за реакцией остальных, как муравейник разворошив. Слова, подходящего для описания этого странного ощущения, у Алексиса не было, только словно все молодые люди – и мастера, и кое-кто из старшекурсников, что готовились ими стать, обернулись внезапно снова мальчишками из-за школьных парт, перешептывающимися и переглядывающимися, неизменно держащими ухо востро и вместе с тем абсолютно осознанно балансируя на той тонкой черте дозволенного, с которой так просто вмиг рухнуть в пропасть… С ума что ли все посходили разом?
Алексис мусолил кончик ручки, едва касаясь его тонкими губами, и невидящим взглядом смотрел через стеклостену на затянутое темно-сизыми тучами небо. Мальчишки занимались самостоятельной работой, классная комната тонула в предгрозовой тишине. Курить хотелось отчаянно, и снова начинала болеть голова – удивительно, но за последние дни – и даже недели – он уже почти успел блаженно забыть про свою постоянную головную боль…
В мозгу, сметая друг друга, теснились равно мысли и домыслы касательно происходящего в Академии и воспоминания о том неловком поцелуе, от которого он так и не смог удержать себя, когда пришла пора покидать своё зеленое укрытие в парке; о Пане, отвечающем ему и отталкивающем его, сжимая в пальцах ткань рубашки на его груди… Мастер обвел кадетов взглядом: Пан, ровно напротив, неизменно у стеклостены, подперев лоб ладонью, смотрит в экран планшета, губы его беззвучно шевелятся, взгляд серьезен. Колин, через узкий проход от него, на месте, где прежде сидел Кир, задумчиво смотрит куда-то мимо, на улицу, в стеклостену, потом чувствует на себе взгляд Мастера, встречается карими глазами с Алексисом и, смутившись, утыкается в текст. Артур, перед Колином, за первой партой среднего ряда, сосредоточенно бегает пальцами по сенсорным клавишам, Ники, в дальнем левом углу кабинета, читает, подперев щеку рукой, на лице его изображена смертная скука. Стефа – первая парта левого ряда - сегодня снова нет, об этом молодой Мастер предупрежден. На фоне слухов о самоубийстве (или его попытках, что не делает большой разницы) подопечного Аккерсона, пусть и «старшего», отсутствие второго из братьев выглядит теперь куда подозрительнее, чем могло бы быть, и наводит на мысли о начинающейся паранойе.
Того, что Пан просто был в Академии, просто видеть его почти каждый день, было уже, разумеется, совершенно недостаточно. Даже так, на уроках, встречаясь взглядом с его глазами время от времени, Алексис наравне с неизменно теплым спокойствием чувствовал и нечто иное, сродни злой беспомощности, к которой совершенно не был привычен и мириться с которой решительно не собирался. Хотя был ли у него выбор? Ведь рано или поздно оно должно было прийти – чувство жадной неудовлетворённости, недостаточности всего того, что он мог позволить себе, не имея на самом деле права даже думать о чем-то подобном…
Мастер еще раз обвел взглядом мальчишек перед собой, напряженных и сосредоточенных за работой, усилием воли заставляя себя не задерживаться на светловолосой голове возле окна. Ну и выкопал же он себе яму - воспитывать будущих внедренных, когда самому за собой следить надо куда внимательнее, чем в оба…
Четверо, уже четверо против шести, что были набраны изначально. И Даниел Оурман. А ведь прошло меньше полугода – из полных четырех… Этот вопрос, который в последнее время всё чаще закрадывался в голову Алексиса, который он так отчаянно гнал прочь, которого он так исступленно боялся, снова всплывает перед глазами, словно складываясь из капель уже начавшегося дождя на стекле: а потом? А дальше, Брант, что дальше? Что ты собираешься делать, какой твой план? Где твоя власть, где твоя сила, где твоя проклятая слава? Где всё то, что ты так холил и лелеял, если на самом деле оно не стоит и выеденного яйца перед лицом настоящей жизни, с которой ты так внезапно теперь не знаешь, что делать?
«Зачем ты меня и вообще всех нас, кадетов, вытащил из Среднего?»
Глаза его тогда были совсем зелеными, словно светящимися изнутри гневом и недоверием, так больно ранящим… И правда, зачем? Разве ты не знал с самого начала, что не быть ему очередным кадетом как и все прочие? И разве тогда ты мог себе представить, что всё зайдет так далеко?..
Самое страшное - это думать о том, что будет потом. И молчание, и непонимание, и вспышки тихой ревности время от времени – всё это меркло и тускнело на фоне одного лишь слова, ударом колокола вышибающего все прочие мысли… Что потом, что дальше? Что ты будешь делать, Алексис Брант, будь ты хоть трижды Мастером, но что ты будешь делать, когда однажды он спросит тебя об этом со всей своей убийственной прямотой? Что ты сможешь сделать, чтобы игра стоила свеч, чтобы этот мальчишка, что сидит теперь через одну пустую парту напротив тебя и так сосредоточен на своей работе, не ушел однажды раз и навсегда просто потому, что ты не оправдал – и никогда не смог бы оправдать – этого огромного, чистого ожидания, затаенного в лучистых глазах…
Да и надолго ли хватит тебя самого?..
Едва занятия закончились, Алексис вскочил за руль и умчался прочь, словно убегая сам от себя, и руки его мелко дрожали. Безумие. Ощущение действительно было сродни одержимости, когда все мысли, что с ними ни делай, все равно упорно вертятся вокруг одного, и их ничем и никак не направить в иное русло. Дома, в просторе трех одиноких комнат, обставленных стеклом, металлом и кожей, покоя он нашел не больше, чем в Академии. В поисках этого покоя и хотя бы какого-то душевного равновесия молодой человек сделал то невероятное, чего не делал уже сам не зная, с каких пор: отправился гулять. Оставил в гараже под домом свой автомобиль, сменил стандартную форму Мастера на по-прежнему непривычные (и ровно в той же мере удобные) светлую толстовку с капюшоном и черные джинсы, и отправился, послав куда подальше все свои дела, блуждать по улицам Высокого Сектора. Один. Бесцельно.
Ноги вели его сами, когда улица сменяла улицу, и шум центральных дорог понемногу стихал. В подступающих сумерках ветер волнами гнал туман, казавшийся рыхлым в свете фонарей и уличной иллюминации, что едва начала зажигаться. Алексис вдохнул сырой воздух так глубоко, как только позволяла грудная клетка, и привычно щёлкнул зажигалкой. Выходя из дома, молодой человек хотел, что бы вечерняя прохлада освежила его голову, хотел попросту подумать и разобраться во всем сумбуре, что так давно не давал сосредоточиться, но промозглая сырость лишь пробралась глубоко под одежду, а голова стала ужасающе пустой. Ничего не помогало - и ничего не хотелось.
