- Нет, - вдруг слабо качнул головой в ответ Мастер, накрывая пачку сигарет ладонью и прямо глядя в глаза удивленного Пана.
- Э? – Тот, казалось, ожидал любого ответа кроме того, что прозвучал теперь.
- Нет, нельзя, - холодно повторил Алексис, - еще не хватало, чтобы ты с моей подачи травился этой дрянью, - он снова невозмутимо затянулся, словно все сказанное его самого ни в коей мере не касалось, - тебе вообще сколько лет, с ума сошел?
- Я совершеннолетний! – Пан, казалось, клокотал внутри от нахлынувшего вдруг возмущения.
- Тебе еще даже пятнадцати нет, - вскинув брови, напомнил Мастер.
- Да иди ты, я прошел обряд, - бросил Пан, насупившись. Алексис тихо хохотнул, выдыхая очередную порцию дыма, потом вдруг скривился – видимо, недавний удар еще отзывался болью в его теле, - и стал меланхолично-серьезным, как всегда.
- Вон младшему Бергену, между прочим, новые легкие в декабре вставлять будут.
- Он разве курит?
- Не-а. - Флегматично пожал плечами Алексис. - Но должен же я был привести хоть какой-то аргумент, чтоб ты меня услышал, раз ты не признаешь авторитетов. На самом деле я сам с тринадцати начал, - чуть улыбнулся он, взглянув на Пана, и его едкий, самоуверенный тон заметно смягчился, - всё в той же самой Академии. С ума сойти, полжизни ей отдал… – Мягкая улыбка Алексиса (вернее, даже и сама его способность улыбаться) выглядела сейчас такой странной, а оттого будто еще более нереальной. Казалось, он был в этот момент таким живым и настоящим, таким ощутимо теплым в этой непривычной клетчатой рубашке вместо бледно-серого двубортного пиджака, что Пану не удалось даже рассердиться на него. Хотелось просто обнять его, чтобы не упустить ни единой частички этого тепла, закрыть глаза и забыть хоть на мгновенье, кем оба они являются.
========== Глава 32 На верном пути ==========
Мне бы только
Мой крошечный вклад внести,
За короткую жизнь сплести
Хотя бы ниточку шёлка…*
[*Из песни Flёur – «Шелкопряд»]
Заставить людей чувствовать.
Изнутри, а не снаружи, светом, а не насилием.
Что-то произошло только что там, меж четырех белых стен лазарета, что-то, чего вспять уже не повернуть, отчего Лада изменилась раз и навсегда… Но говорить об этом она явно не намерена – или даже боится об этом говорить, не желая бередить свежую рану. Не желая, очевидно, не то беспокоить, не то ранить тем же еще и её саму, Ию Мессель. Мысль эта не столько обидела девушку, сколько растревожила не на шутку, ведь прежде, кажется, абсолютно обо всём, даже самом безумном, Лада со всех ног мчалась поделиться именно с ней… Теперь же любимая словно убегала отчего-то сама, ища убежища у Ии, а вместе с тем и не желая рассказывать о своем страхе, словно страх этот напрямую был связан с ней, даже если речь при этом шла о младшей сестре Лады.
Путаясь в бурных потоках собственных чувств, Ия возвращалась домой озабоченная и задумчивая, а вместе с тем и словно окрыленная, находясь всё еще под впечатлением от жадных до света и жизни речей своей спутницы. Словно Лада явилась Ие тем судьёй и проповедником, который одобрил и благословил всё то, что еще так недавно девушка бы затоптала и выкорчевала с корнем внутри себя, заклеймив неправильным и больным. Теперь же бурной зеленью внутри нее распустился дивный сад эмоций, в котором было всё, абсолютно всё, начиная с отчаянной, не находящей выхода любви, продолжая тем заразительным и по-детски наивным стремлением Лады нести свет в этот серый мир и заканчивая стойкой убежденностью в собственной правоте, собственной человечности, пусть и незаконной, в противовес всем прочим ценностям, данным ей Святой Империей.
Мы живы, лишь пока ощущаем себя живыми. Но что же было тогда все предыдущие семнадцать лет, если прежде мы никогда этого не знали? И как можно снова стать никем, однажды почувствовав, что значит быть собой, быть настоящей, дышать полной грудью, даже будь оно запрещено?.. Удивительно, как пыльный и душный бункер бомбоубежища оказался для нее теперь символом абсолютной свободы в противовес тюрьме улиц и школьных классов. Только вот выйдя из этого бункера на свет, девушка раз и навсегда увидела весь мир совсем иным, совсем не тем, каким он казался ей всю жизнь… А разве можно снова закрыть глаза, увидев всё буйство красок, наполняющих каждый миг и каждый сантиметр этого мира? Разве можно добровольно стать снова слепой? Должен быть какой-то способ, какой-то план, как показать людям небо, синее небо, даже когда за черными тучами не видно этой ясной синевы, как раскрасить для всех и каждого эту серость, не загремев после того в сумасшедший дом…
Ия чувствовала, как тот теплый свет, что зажгла в ней Лада, наполняет её, словно тонкий сосуд, готовый вот-вот перелиться через край, заполнить всё вокруг неё. Да, эта идея, озвученная теперь Ладой, явно была ей куда больше по душе, чем все недавние почти фанатичные рассуждения девушки об Ивличе и Тароше (удивительно, сколько еще имен, быть может, куда более важных, они даже не знают, и как при этом цепляются за эти два) и о восстании. Здесь, по крайней мере, Ие виделось куда больше шансов на успех – ей виделся хоть какой-то шанс на успех – и сама она готова была принять самое что ни на есть непосредственное участие в осуществлении задуманного… Понять бы еще, как. На этот вопрос ответа у девушки пока еще не было.
Однако мысли, перетекшие плавно на тему все еще не менее насущного повышения, родили постепенно иной план, поражающий своей простотой и даже, кажется, практически полным отсутствием какого-либо риска. Назывался он «А не сыграть ли нам в наивную дуру?» и, в случае ее выигрыша, имел немалое количество позитивных сторон, в случае же поражения не приводил вообще ни к малейшим потерям – кроме разве что некоторого шанса выглядеть в глазах отца конченой идиоткой, да к этому разве привыкать? К пережитым сегодня сомнениям на почве прошедшей встречи с Ладой этот план отношения фактически не имел, однако в дальнейшем достигнутые результаты (если таковые будут иметься) могут оказаться весьма на руку ей самой, а то даже и им обеим. План заключался в курсе на плавное и ненавязчивое сближение с отцом и воплощен в жизнь был практически немедленно по возвращении домой.
- Знаешь, пап, а меня повысили на работе, - невзначай бросила за ужином Ия настолько скучающим голосом, насколько то вообще было возможно. Они сидели за узким кухонным столом и ели под тихое бормотание новостей из телеэкрана, на который Грегор Мессель регулярно бросал безразлично-хмурые взгляды. Был у него такой особенный тип взгляда, когда вроде и Устав не нарушен, а вроде недовольство и неодобрение так и сквозят из всех пор тела.
- Да что ты говоришь? – Отец перевел взгляд на сидящую рядом дочь и, кажется, впервые за всю свою жизнь девушка увидела в его лице тень удивленной заинтересованности.
- Да… Старший учитель теперь. Всё то же самое, только больше бумажек и каких-то анкет по другим сотрудникам. Слушай, пап, а если у тебя время есть – сейчас или попозже как-нибудь, - может, ты мне сможешь объяснить, как это все делается, а то я что-то не очень всё поняла…
- Ну… давай, попробуем, - не то задумчиво, не то действительно неуверенно протянул мужчина, потерев подборок, - тащи сюда.
Не желая терять ни секунды, словно отец может успеть передумать за это время, девушка выскочила в коридор за оставленной в прихожей сумкой, всё еще не веря в истинность происходящего; уши её, прикрытые, к счастью, волосами, предательски горели.
Засиделись они допоздна. Перелистывая один за другим файлы на экране ноутбука, Грегор Мессель курил и давал разного рода ценные указания насчет наблюдений и заполнения бланков, давал примеры проступков и недочётов, за которые в оценочных листах снимаются баллы, и какие аргументы стоит или не стоит приводить в комментариях. Рассказал он много, даже, пожалуй, больше, чем девушка ожидала услышать. Говорил отец кратко и сухо, но по делу и явно со знанием этого дела, ни секунды не смущаясь этих знаний, не церемонясь ни по каким вопросам. Ие показалось в какой-то момент, что эта многотонная каменная стена, разделявшая их всю жизнь, даже дала, наконец, какую-то трещину, сквозившую надеждой на перемирие… Утверждать то девушка, конечно, не спешила, но что-то в ней самой, кажется, сдвинулось с мертвой точки – а может, и в нем тоже, увидевшем, что его дочь движется в его же сторону, которую он, несомненно, считал единственно верной. О том, откуда у Грегора все эти знания, ни он, ни она, разумеется, не говорили, даже вопрос, откуда в ней такая уверенность, что он может помочь здесь, не прозвучал и даже не висел тяжелым комом в воздухе. Ия, пожалуй, вообще была потрясена той легкостью, с которой весь этот разговор – какое там, весь этот вечер! – прошел, не оставив трудностей или подозрений между ними. Быть может, если Грегор Мессель с такой легкостью открывает ей эту сторону себя, есть и что-то еще, куда более глубокое и важное, о чем она даже не догадывается, а внедренное наблюдение – лишь малая верхушка огромного айсберга? Почему-то сегодня вечером Ия не хотела об этом думать. Она лишь жадно впитывала каждое слово отца, каждую его интонацию, отчаянно прогоняя все сторонние мысли, что лезли в её голову, не желая отвлекаться ни на миг.
