Проклиная пробки, вместо которых пешком можно было бы добраться до места едва ли не быстрее, до больницы «номер два» одиннадцатого квартала Лада доплелась минут за сорок, если не больше. Второй ярус дороги возле самой больницы снова не то достраивали, не то расширяли - отчего по первому, наполовину отгороженному облезлой зеленой сеткой, проехать было решительно невозможно. Кажется, путь по этим последним ста метрам занял времени больше, чем все предыдущие несколько километров. Злая и взмокшая, Лада вышла из автобуса со стойким ощущением, что отныне всегда и всюду будет ходить исключительно пешком. В одиннадцатом (как и во всех прочих кварталах) больниц было две – по одной в обоих концах его территории. В вестибюле и коридорах было сейчас почти безлюдно: какие-то серьезные заболевания, которыми, как рассказывали в школьное время, страдали только дикие, в Империи из развивающегося организма эмбрионов изымались (Лада даже не знала толком их названий, будучи не особенно подкованной в медицине, хотя постоянные детские аллергии Ины и забрали за последние четыре года у семьи Карн более чем достаточно сил, нервов и денег), а незначительные простуды… Разумеется, никто не хотел лишний раз тратить свое время на очереди (которые неизменно возникали словно из ниоткуда каждый раз, когда ты приходил ко врачу, случись то хоть раз в полгода) и больничные, предпочитая переносить легкие заболевания на ногах.
Кипенно-белый холл, казалось, почти светился в неярких лучах вечернего солнца, то скрывающегося за облаками, то снова пробивающегося сквозь них, и белизна эта вдруг показалась девушке какой-то неестественной, почти нездоровой, несмотря на то, что должна была, наверное, возыметь ровно противоположный эффект. Кажется, стоило только Ладе ступить внутрь больницы, как она невольно возненавидела отчего-то абсолютно всё здесь, начиная с белых стен и заканчивая этим странным запахом, витавшем в воздухе, запахом, чуждым человеку… Запахом, как отчего-то подумалось ей, которым должна была бы пахнуть сама Империя, стерильная, дезинфицированная и неживая.
В окошке регистрации Ладе сообщили, что Дара Карн уже ушла, убедившись, что состояние Ины стабилизировалось – с работы надолго отлучиться не дали, но не приехать вовсе она не могла – это Лада поняла сразу еще по голосу матери, беспокойно прошелестевшему в трубке ее телефона чуть больше часа назад. Ах, если бы только врачи закрыли глаза на ее состояние, у нее ведь и так более чем достаточно записей о повышенной нервной возбудимости в личном деле.
В безлюдной комнате с шестью кроватями Ина одна лежала на больничной койке, маленькая и бледная, словно теряясь в складках тяжелого одеяла, утыканная медицинскими приборами – капельницей из левой руки и дыхательными (или какими-то еще) трубками из носа и рта. Врач, проводивший Ладу до палаты, сказал, что Ину доставили, когда она почти уже задохнулась, - со слов воспитателя детского сада, девочка сунула что-то в рот и, кажется, вдохнула… Только вот в реанимации выяснилось, что ребенок, по всей видимости, решил попробовать на вкус кусок полимерной глины для лепки, однако не то пластификатор, не то пигмент, входящий в состав массы, за считанные пару минут вызвал аллергический отек гортани. К счастью, проглотить треклятую смесь девочка не успела, и извлечь её особенного труда не составило, однако на избавление Ины от последствий должно уйти еще несколько дней.
Долгое время Лада просто смотрела в тишине пустой комнаты на девочку, такую хрупкую, не думая о том, сколько времени уже прошло, и вдруг спросила себя, что было бы, если бы сестру спасти не удалось: и с ней самой, и с родителями, и вообще… Маму бы точно загребли куда-нибудь нервы лечить, после последней ВПЖ - однозначно. Напичкали бы седативами до состояния овоща. А у нее… Странно, до этого лета, даже думая о Лоре, она никогда не представляла ситуации, в которой могла бы лишиться Ины. Наверное, потому что кроме Ины у нее никогда и не было ничего, что она вот так боялась бы потерять. Опять же, до этого лета. Мысль о том, что умри сегодня сестра, и у нее, Лады, осталась бы Ия, почему-то показалась девушке почти отвратительной – как минимум, настолько неправильной и неестественной, что даже оставлять ее в голове не хотелось, хотя сама она едва ли могла объяснить себе причин подобного чувства. Разве можно одну заменить другой? Разве можно сравнить одну из них с другой? И, если нет, то почему, ведь она так сильно, так нежно и искренне любит их обеих?..
Ладе на какое-то мгновение подумалось, что те последние дни или даже недели, в которые она изо всех сил старалась как можно больше времени уделить сестре, могли быть своего рода предзнаменованием грядущей трагедии, которое она не разглядела… Это её внезапное стремление дать ей чуть больше тепла, чем положено, пока Ина не стала таким же полуавтоматом, как прочие люди, не задумывающиеся об огромном количестве таких важных вещей… Да нет, абсурд какой-то. Что еще за предзнаменования, когда ребенок просто изучает окружающий его мир таким вот нелепым образом. Удивительно, сколько времени и сил может быть потрачено на воспитание этого маленького создания, когда одного кусочка массы для лепки окажется вдруг достаточно, чтоб перечеркнуть разом все дальнейшие планы и сомнения. И не будет иметь уже никакого значения, про Яниша ты ей вчера читала книжку или «О трех храбрых».
А если бы эти последние дни были посвящены не сестре, но Ие – а малышки Ины вот так в один день не стало бы? А если Ии сейчас… Лада осознала вдруг, что не может – и никогда, наверное, не сможет разорвать себя и свою любовь между двумя этими людьми, не сможет поделиться надвое ради того, чтобы каждая из них получила равную половину ее сердца, ее внимания, ее заботы, ее тепла… Просто потому что каждой из них она готова отдать всё своё сердце целиком – и никогда не сможет. Мысль эта отчего-то до дрожи больно отозвалась в сознании девушки. Лада, конечно, и прежде понимала, сколь неправильной, не соответствующей нормам Устава была ее привязанность к сестре, но теперь, когда появилась Ия, когда появилось что-то куда более явно незаконное в ее поступках и мыслях… Осознание собственной безнадежности – вкупе с твердой уверенностью, что всё в своей жизни сейчас она делает абсолютно правильно – заставляли что-то внутри девушки сжаться. Потому что, несмотря на все страхи и сомнения, Лада ощущала почти что гордость за то, что творилось сейчас в ее душе. За несгибаемую уверенность, что правда на ее стороне. За всё то, что делало её человеком под холодным небом Империи.
***
Настроение было странное. Еще несколько дней поговорить с Мастером никак не удавалось – да Пан и не был уверен, что очень уж хотелось. Последний их разговор, произошедший на крыше Академии, произвел на него очень странное впечатление: с одной стороны, как-то больно кольнул, отвратительно вызывая чувство вины, с другой – почти что успокоил, так, что вина эта не поднимала в мальчике волну негодования, как то бывало обычно. Но разговор с Алексисом ему сейчас не очень-то представлялся – не то нужно было время что-то утрясти внутри себя, не то еще почему… Может, Алексису и самому не хотелось? Он ведь всегда находил возможность что-то сделать, если действительно того желал… Странно, но то, что Алексис оказался внезапно не безупречным, не идеальным, каким виделся прежде, не разочаровало Пана ни на каплю, только вызвало странную неловкость, словно смущение, за которое он теперь не знал, чем оправдаться. Словно влез куда-то значительно глубже, чем ему было положено (куда-то внутрь), а странное это смущение словно лишало его отныне права дерзить так же как прежде.
Может быть, Пан действительно многого не знает? Может быть, Высокие – как и Средние, о чем он сам не менее возмущенно говорил в июне Мастеру, - тоже не такие, какими заклеймили их в своем сознании Средние, а он, слепой, в упор не желает этого увидеть? Или Алексис Брант – лишь исключение из общей картины, именно такой, какую они себе и представляют?
Только, несмотря на все эти вопросы, после того разговора Пан словно отпустил всю свою неуверенность, свою нервозность и отдался течению жизни. Наконец, всё пошло правильно. Вряд ли он сам смог бы объяснить, что означают эти слова, просто словно кто-то шептал время от времени на ухо: «Всё хорошо». И всё было хорошо.
