Освещенный красными огнями, Средний Сектор выглядел словно бы торжественно-мрачным, и зрелище это почему-то показалось Ладе как нельзя более подходящим к ее собственному настроению: переполненная решимостью, ей самой не вполне ясной, девушка словно подвела для себя какую-то невидимую черту – отныне она-внешняя не имеет никакого отношения к ней-внутренней. И ничто внешнее никогда и ни за что не посмеет погасить её внутреннего света.
***
Быть может, весь мир и впрямь сошел с ума, или только сам он, Пан, окончательно спятил – как тогда, когда не было электричества, и он позволил какому-то безумному фонтану, бьющему изнутри, одержать над собою верх. Нет, не «сам он», а как минимум они оба: Пан Вайнке и Алексис Брант. Тот странный восторг, который он испытал впервые под дождем на плацу, переросший со временем в глубокое восхищение, белую зависть и жгучее желание самому стать подобным, стать таким же… совершенным, как этот парень, - все это перемешивалось внутри мальчишки со злым осознанием реальной невозможности происходящего, давая в итоге лишь едкость и язвительность, каменной стеной отгораживающие его от Мастера.
Только тогда, на лестничной площадке, когда Алексис вдруг так жадно целовал его губы, эта его, Пана, установка внезапно дала трещину – и что теперь? Нет, Алексис всё-таки псих, причем псих, каких Империя не видывала! Потому что он настоящий даже будучи Высоким. Да, теперь в этом не оставалось сомнения: все взаправду, всерьез… «Тем страшнее» - хотелось сказать голосу здравого смысла, но мальчишка отбрасывал его, не стесняясь. Плевать. Сколько настоящих людей доводилось ему встречать за свои четырнадцать с половиной лет жизни - живущих, думающих, чувствующих?.. Пожалуй, что один только Марк. Ну и те, кого он видел, два раза в жизни побывав в подпольном баре, хотя их он не знал, и все они были раза в два, если не три старше него. Так вот, этот парень был настоящим. Был живым. И почему-то обратил свое внимание на несуразного Среднего.
Пану вдруг захотелось перемотать время назад и сделать всё иначе, изменить свою глупость, изменить себя – и тоже стать настоящим, и показать Бранту, что он тоже чего-то стоит, что он… не разочарует ожиданий Мастера. Просто не имеет на это права перед самим собой. Перемотать время и не говорить и половины тех глупых дерзостей, по-детски злых и непростительно слабых, не бросать ему в лицо обвинений, в которых он повинен только по факту их урожденного неравенства – Империя повинна, а не сам Алексис. Пан никогда не думал, что внутри человека может разом сосуществовать, взаимодействовать и бурлить такая уйма ощущений разом – или чувств, не приведи Империя вслух такое сказать. Разом проклиная себя последними словами и паря, окрыленный, в воздухе, возвращался он в общагу из парка, не веря себе, обдумывая и словно «перематывая» в голове каждое произнесенное Алексисом слово, каждую интонацию, каждый взгляд – ох уж этот взгляд, словно насквозь пронзающий раскаленной жердью от макушки до пальцев ног!
Тогда, после пройденного Посвящения, после железной хватки Алексиса на своем локте, Пану думалось, что грядет новый мир, начало новой жизни… как бы ни так! Ни учеба в Академии Службы Империи, ни одна на двоих с Антоном Штофом комната, ни лекции по праву, делопроизводству и физиологии, ни даже сияющие улицы Высокого Сектора – ничто это не дало ему новой жизни, пусть и здорово расширило границы его скудных познаний об Империи. Нет! Быть может, те поцелуи были первыми электрическими разрядами в грудной клетке – но только сейчас Пан, пожалуй, смог бы признать себя живым – не так, как то бывало считанные разы в их по-настоящему глубоких разговорах с Марком, но стремящимся к чему-то и до пьянящей одури жаждущим стать лучше, достойнее, взрослее.
Алексис Брант был человеком. Настоящим человеком из плоти и крови, таким близким, что можно было даже руками потрогать (ух и идиотом бы выглядел он, сделай это), человеком на несчастных пять с хвостиком лет старше самого Пана… Оказываясь при этом пришельцем с другой планеты. Его жизнь, его взгляды, убеждения, его возможности, бывшие для самого Мастера чем-то самим собою разумеющимся, словно отбрасывали кадета не на эти пять – на сто пять лет назад. Пан чувствовал себя дикарем, вышедшим из пещеры во Свет Империи и цивилизации; Пан проклинал себя за то, как с открытым ртом таращился на этого вычищенного, вымытого, выдрессированного и выученного человека подле себя, как жадно поглощал сыпавшуюся на него информацию, а главное – не понимая в упор, чем вообще мог оказаться интересен этому дивному созданию. И, тем не менее, он оказался.
Алексис Брант был человеком. Да, как ни странно, это его, Пана, требование видеть в нем не только кадета, но и личность, имело свойство действовать и в обратную сторону! И сила личности Алексиса показалась мальчишке сногсшибательной. Если прежде то был в первую очередь Высокий, Мастер, учитель, то теперь, теперь это вдруг оказался молодой мужчина удивительно острого и цепкого ума, больших амбиций и ни капли не заниженной самооценки, кругозора настолько широкого, насколько то вообще могла позволить Система, железных нервов и… да, горячего сердца. Пан не знал, что значит это выражение, выцепленное им из какой-то полулегальной книжки давным-давно, знал только, что ничего хорошего – и что это именно то, что роднит и сближает их двоих теперь: Высокого и Среднего, Мастера и кадета, учителя и ученика, мужчину и мальчишку, жадных до настоящего и живого в мире мертвых и бездушных подделок. Осознание этого вводило почти что в какой-то необъяснимый экстаз – как и воспоминания о встрече, о стремительном, возбужденном шёпоте разговора, льющегося непрерывно почти три часа кряду, пока парни не спохватились о комендантском часе, о том, как из дебрей полудикого парка еще спешить до метро и поспеть в общагу… Казалось, проговорить можно вечно или даже еще дольше – настолько невероятно интересен был собеседник, как бы странно и смущенно ни чувствовал себя Пан перед ним, открываясь куда больше, чем привык, пожалуй, даже перед самим собой. Алексис тоже был открыт и до неловкости прям – Пан знал, разумеется, что никакой этой «неловкости» по правилам Системы быть не может, и все же с каждым произнесенным ими обоими словом что-то всё больше заставляло кожу покрываться мурашками словно от щекотки, и эта невесть с чего свалившаяся на голову откровенность смущала его. А Мастер был так приветлив и прост, словно всё происходящее было для него в порядке вещей, словно он проходил через это уже десятки раз… думая так, Пан отчего-то впадал едва ли не в паранойю, не желая признаваться себе же, что категорически отказывается верить в реальность того, что он по-прежнему и неизменно лишь один из кадетов.
Он не был им.
Диссонанс категорически противоречивших друг другу фактов сводил с ума. Но, даже несмотря на него, в глубине себя Пан знал все ответы и мог назвать вещи своими именами. Только тогда почему-то щеки – да что там, всё тело – начинали нестерпимо гореть, и сделать с этим ничего не выходило. Нет, того истерического безумия, что охватывало мальчишку после первого поцелуя, больше не было – но было что-то иное, глубже, спокойнее, увереннее и смелее, говорившее, что именно теперь они оба шагнули за край – как люди, а не человеческие фигуры в форменных костюмах.
Только вот одного теперь Пан не знал - как дальше? Снова на неопределенный срок, от встречи до встречи в бессменно наблюдаемых скрытыми камерами коридорах, ловя взгляды друг друга и разговаривая ими не хуже всех взятых вместе слов?… Пан знал, что теперь пройдена еще одна точка невозврата, после которой всё станет только сложнее, только запутаннее, знал, что никогда больше не сможет взглянуть на этого человека прежними глазами и никогда не увидит прежнего в глазах Алексиса, без оглядки на те простые, такие человеческие разговоры, которые они вели сегодня. Хотя, по большому счету, о будущем Пан сейчас не думал – да и каков смысл?
«Мы теперь вне закона, парень».
Он закрыл глаза на пару секунд, вдохнул, выдохнул и открыл дверь своей комнаты.
