А так жизнь, в общем-то, постепенно устаканивалась: на кадетскую стипендию мальчишка смог-таки вытянуть свои паршивые оценки, да и зазубривать страницы Устава или иерархии власти Высокого Сектора постепенно привык, и с покушением шумиха утихала… Даже холодный взгляд Антона, ощущаемый внезапно на своей спине, Пан научился выдерживать, не выказывая признаков дискомфорта; Марк писал редко и писал все какие-то пустяки, хотя, что еще ему писать? Пан и без него достаточно хорошо знал скуку пыльного и душного августа, проведенного за школьной партой – даром, что его нынешняя школа покруче, чем у оставшихся позади Средних одноклассников. Не жаловаться же теперь. Наверное, именно сейчас Пан мог бы с полным правом сказать, что жизнь, наконец, вошла в то новое русло, которое в мае напророчили ему на плацу, и постепенно потекла в новых берегах. Было, правда, пусто и немного одиноко, и как-то не находилось удачного повода припереться невзначай в кабинет Алексиса Бранта… А его, чего греха таить, видеть и слышать хотелось просто зверски, и никакие часовые лекции и близко не могли притупить этого чувства. Потому что учиться, к сожалению, тоже было нужно, а смотреть, думать и одновременно с этим еще и вникать в смысл того, что он рассказывает, было совершенно невозможно. А потом рано или поздно приходило время тренировок по борьбе, и все ухало куда-то в бездну прямо из-под ног – потому что он не может. Как бы ни было порою сильно в нем это желание отдубасить этого высокомерного индюка за все, что произошло в его, Пана, жизни за уходящее лето… Нет, не в жизни – в нем самом. Только на деле глупости это все. Обида, смущение и странная благодарность опускали его руки в самые неподходящие для того моменты.
А потом приходило иное: приходило странное ощущение, что все это было неправильно, невозможно, как-то до отвращения неестественно. Весь этот Высокий Сектор, и Академия, и Мастер, и сам Пан, и… Вообще всё, вся Система, когда копнешь ее хоть чуточку внутрь, вглубь. Ощущение, что быть этого не могло, и вообще не должно было случиться - только если с кем-то другим, а не с Паном Вайнке, что он не должен был всего этого знать и видеть. Такое странное настроение приходило внезапно, какими-то вспышками озарения, выворачивая всю реальность наизнанку, и каждый раз надолго выбивало мальчишку из колеи, словно внезапный удар под дых, которые он теперь частенько получал на тренировках. И, нет, былое его презрение к Системе и Высоким больше не имело никакого отношения к реальности, к тому, что окружало мальчишку теперь – теперь словно все детские догадки внезапно обернулись правдой, такой горькой, что вставала поперек горла комом обиды и злости, которые невозможно было снова проглотить, узнав в полной мере. Невозможно было простить – подавишься, если простишь, сам собою подавишься, всеми своими принципами и всеми своими убеждениями, которые даже для пятнадцати лет слишком уж тверды и непоколебимы; сам себя не простишь, если примешь все таким, какое оно есть, каким оно выглядит в твоих лучистых юношеских глазах. Пана коробило, коробило почти даже физически, когда в выходные дни он возвращался в Средний Сектор, когда шел по пятому кварталу, - от грязи и мусора, от мертвого безразличия на лицах прохожих, от разрухи и запустения, потертых вывесок магазинчиков и пыльных листьев на деревьях, серых вместо должной зелени. Пана коробило, когда вечером воскресенья он возвращался в Высокий Сектор, когда сияющая стрела поезда несла его по третьему ярусу монорельсовой дороги, когда под ногами тихо и уютно хрустели гравиевые дорожки, соединяющие жилые и учебные корпуса Академии; коробило от огромных супермаркетов на красочно освещенных улицах, от аккуратно одетых людей, свободных от формы хотя бы несколько часов в сутки, от дорогих машин и цветочных клумб во дворах жилых домов… Коробило от собственной беспомощности, от возможности лишь наблюдать – и ничего не делать, от своего же желания остаться здесь так долго, как только будет ему по силам, от желания сбежать из того обветшалого прошлого мира и никому о нем не говорить, никогда, и даже, быть может, постараться забыть самому… От желания ткнуть их носом, каждого из этих сияющих Высоких, в разруху и безнадегу пятого квартала, от своей ненависти к этой их беспечности, их нежеланию знать…
Все это было неправильно, невозможно, но оно грызло мальчишку изнутри все чаще, словно червяк, точащий яблоко, всё стремительнее с каждым днем пробирающийся наружу. Он смотрел на своих одногруппников, неизменно сдержанных и напряженных, и всё чаще спрашивал себя, неужто они не видят этого? Неужто могут так просто закрыть глаза… Пан даже не успел сам сообразить, как и чем снова умудрился нахамить ему, когда снова оказался в кабинете Мастера Бранта - удрученный, разбитый и виноватый. А Мастер задумчиво мерил кабинет шагами, курил и даже не смотрел на мальчишку, так непривычно, что тому стало жутко не по себе, словно зябко в неожиданно дождливый день. Да, разумеется, играть с ним в прятки уже почти вошло в какую-то дурацкую привычку Пана – хотя кто еще первый начал этот бред? В белобрысой голове кадета снова зашевелились мысли о том, что было бы, если бы тогда ничего не произошло, если бы не было дождя, аварии и пожарной лестницы, если бы обстоятельства сложились иначе, если бы… Разве он когда-нибудь принял бы этот свой поистине щенячий восторг от этого молодого человека за что-то… что-то большее? Разве он когда-нибудь понял бы, признался бы себе?
Невозможно. Так же невозможно, как и переезд в Высокий Сектор, как и все то, что происходит с ним теперь, все то, что уже происходит с ними.
Треснуть Империи.
- А теперь слушай меня, кадет Пан Вайнке, - мысли мальчишки, сумбурные и отрывочные, что крик утопающего в стремительных волнах, были прерваны голосом Мастера, ровным и спокойным, без лишних эмоций, без капли дружеской симпатии, но и без холода социальной пропасти Высокого и Среднего, беспощадно разделявшей их. И все же это обращение отчего-то невольно резануло слух мальчика, - если кадет еще хоть раз повысит голос на мастера, он будет отправлен с рейдерами на зачистку Низкого Сектора. Если кадет не понимает слов, ему объяснят более доходчиво. Если кадет за два месяца так и не удосужился уяснить для себя свои немногочисленные права и куда более многочисленные обязанности, носить имя кадета Академии СИвВС он не имеет ни малейшего права тем более. – Алексис поднял на мальчишку взгляд: синие глаза смотрели убийственно прямо, уверенно и спокойно. - Если тебе все понятно, Пан Вайнке, - свободен. Если нет, и тебе всерьёз надоело здесь учиться - даю три дня на размышления, после чего готов обсудить все твои вопросы… правда, через три дня у меня будут дела далеко отсюда… - последние слова Мастер произнес отчего-то медленно, словно сомневаясь, все ли правильно и достаточно ли доходчиво говорит, но взгляд его чуть изменился на этих словах с холодной уверенности на немой вопрос. - Тебе ясно? Пан Вайнке…
- Да, Мастер, - отчеканил Пан, выпрямившись, - я… обещаю подумать эти дни. - Выдохнул он, чувствуя, как предательски горячеют уши. - Хорошего дня. И храни Империя грядущую встречу
Мальчишка вывалился из кабинета на деревянных ногах и не очень-то успешно попытался сделать, наконец, полноценный глубокий вдох, но грудь словно не разжимал тугой металлический обруч.
«Пан Вайнке»… Святая Империя, чтоб тебе сгинуть.
«В конце концов, если ты действительно хочешь чего-то от меня, а не «кадета Вайнке», будь готов не только брать, но и давать». Мозаика из слов судорожно складывалась в голове, и сердце колотилось как бешеное, не позволяя мозгу поверить в правильность собранного смысла. Ему сейчас угрожали чем-то худшим, чем отчисление, или назначили свидание, а он успел согласиться?..
Вот псих ненормальный. Да чтоб они все там провалились, эти Высокие психи, дикие их разберут, чего они хотят, думают, а потом еще и делают. Только все утряслось… В смысле, с пожарной лестницей и этим вселенским замыканием - во всех смыслах этого поганого слова, - только этот проклятый Мастер хоть ненадолго покинул его, Пана Вайнке, дурную голову, как - на тебе! Хоть стену зубами грызи с досады и бессилия. Хотя почему сразу так уж бессилия? Пан вообще-то сам тоже хорош хоть куда - одно слово Бранта, как он уже мчится на всех парах, виляя хвостом. Как же бесит. Сам себя бесит, дожили…
